Первая мировая. Брусиловский прорыв

Вспоминаю, в одном из госпиталей Москвы оперировали тяжело раненного в ногу; он лежал под хлороформом совсем раздетый, окружённый сёстрами милосердия; по окончании операции одна из сестёр, приведя его в сознание, спросила участливо, что он чувствует. Помолчав, раненый тихонько ответил: «Срамно лежать очень». Ему дали вина, предложили ещё, и он сказал, закрывая глаза: «Не стану я, а то скажут: пьяница». И ни звука о боли, о страдании, только смягчилась душа его, захотелось стать как можно чище, как можно тише. Это постоянное (пускай часто бесплодное, но кто в этом виноват) стремление к очищению, к новому спокойствию, к душевной чистоте и есть основное в нашем народе, и это с необычайной отчётливостью появилось теперь и его сознании, возвысило дух народа, повело его к победам.

В Киев приехали после сумерек. Было холодно и звёздно. Ущербный месяц высоко стоял над залитым огнями городом, над небоскрёбами, которые повсюду торчат по горам, среди садов и парков. Улицы полны народа. На перекрёстках пестро одетые хохлушки продают орехи и цветы. Разыскивая знакомого, я выбрался в пустую уличку; вдалеке стоял трамвай с прицепным закрытым вагоном и около — небольшая толпа. Из вагона, отогнув парусину, вынимали носилки с тяжелоранеными, проносили их в молчании сквозь расступившийся народ. Гимназисты-санитары живо и точно работали. Глубоко ушедшие в носилки тела раненых покрыты шинелями, поднята только голова, иногда колено. У одного были совсем заплаканные глаза. Другой часто курил папироску, разутые же ноги его были запёкшиеся и чёрные.

Весь следующий день прошёл в хлопотах и суете. Глядя на весёлую, нарядную, легкомысленную толпу, я совсем забыл, что в трёхстах вёрстах идёт небывалая ещё битва народов, где два миллиона солдат выбивают друг друга пулями и штыками из лесов и оврагов, где ревут шесть тысяч пушек, носятся и падают разбитые аэропланы.

Говорят, что в Киеве в первые дни была паника, затем многие раненые, вернувшись, порассказали о событиях, и общество успокоилось.

Ночью пришло известие о большой победе. В вестибюле моём гостиницы ходили, волоча сабли, поводя рыжими усами, чешские офицеры: наверху, на седьмом этаже, кричали и пели чехи, празднуя победу. Среди чехов-добровольцев есть женщины; наш швейцар зовёт их «запасные бабы».

Но город отнёсся к известию сравнительно спокойно. Только часа в два на другой день на площадь пред древней Софией стеклась толпа с хоругвями и знамёнами, отслужили молебствие, прокричали «ура», спели гимн и долго бросали вверх картузы и смушковые шапки. Простонародье здесь, как и повсюду, пожалуй, горячее отзывается на войну. Например, торговки булками и яблоками ходят к санитарным поездам, отдают половину своих булок и яблок раненым солдатикам.

Мри мне к знакомому офицеру на улице подошла баба, жалобно посмотрела ому прямо в лицо, вытерла нос, спросила, как зовут его, офицера, и посулилась поминать в молитвах.

В это же утро хоронили Нестерова[27]. на церковном дворе близ Аскольдовой могилы, дожидаясь, собрался народ по бокам асфальтной дорожки. Распорядителей было немного, держали они себя торжественно, но в обличии их было что-то совсем гоголевское, — что-нибудь да лезло вперёд, не соответствуя важности события.

Иод старыми ореховыми деревьями я прошёл в церковь, старинную и прекрасную, залитую огнями свечей. Посреди стоял высокий цинковый гроб в цветах; поверх его лежал кожаный шлем авиатора. Гроб куплен во Львове; цветы собраны там на ноле, где упал герой.

Отважный и умный Нестеров, однажды поднявшись на воздух, не мог уже спокойно жить на земле. Он полюбил воздух и знал, что только там настигнет его смерть. Он первый рассчитал математически и сделал мёртвую петлю. Он изобрёл нож для рассечения цеппелинов, считая их допотопными пузырями. Он придумал и много раз репетировал атаку в воздухе на аэроплан. Он был птицей, но захотел стать соколом. На днях, заметив в воздухе австрийского лётчика, он приказывает помощнику сесть и прогнать врага. Офицер на мгновение заколебался. Нестеров командует подать машину, садится, не сводя глаз с парящего аэроплана, быстро, спиралями, возносится над ним, накреняется, падает и своими шасси ударяет вражеский аэроплан — австриец-офицер, наблюдатель, машина, разбитые, валятся вниз. Но одного не рассчитал Нестеров, — спеша подняться, он не привязывает себя ремнями к сиденью, от страшного удара сам получает резкий толчок, подлетает, падает вновь на сиденье, у него ломается спинной хребет, смерть наступает мгновенно.

Так передаёт эту воздушную битву его механик, смотревший с земли в бинокль. Нестеров упал в воду, в болото, и совсем не был повреждён, австрийцы же, найденные близ него, оказались растерзанными ударом шасси.

За гробом шла его жена, закинув голову, закрыв глаза, закусив губу, молодая, маленькая; ей он поверял свои гениальные планы, фантастические мечтания на кладбище, когда толпа уже прошла, вдруг пробежала, покачиваясь, красная, седая, простоволосая женщина — его мать. Ей стало дурно в церкви, сейчас же она торопилась, чтобы ещё раз увидеть сына.