Первая мировая. Брусиловский прорыв

Его похоронили над Днепром, на откосе, откуда такой же широкий вид на черниговские поля и озёра, какой открывался ему с воздушной, стремительной высоты. Воистину новых, невиданных героев открывают нам времена. [...]

Весь в зелени, с кривыми улицами, с белыми старыми живописными домами — Владимир-Волынский. Колонки, арки, гостиные дворы, церкви, множество пёстрых лавчонок — всё это, маленькое, белое, старое, теснится и лепится по косогорам у болотистой речки и вокруг большой соборной площади. И надо всем повсюду шумят огромные, раскидистые деревья. Все лавки открыты, все улицы полны народом. Хохлы в серых свитках, пестро одетые хохлушки, евреи в маленьких картузах, в чёрных лапсердаках, поляки, солдаты. Через город идут войска, громыхает тяжёлая артиллерия, тянутся санитарные повозки. Мы нанимаем пару полудохлых лошадей, садимся в грязный, перевязанный проволокой, с измятым ведром на козлах, экипаж и выезжаем в поле.

День чудесный. По краям дороги на камнях отдыхают солдаты, щетина штыков у них торчит в разные стороны. Лица загорелые, спокойные; впереди, по жнивью, двигаются дозоры. Вдоль широкого шоссе растут те же столетние груши, акации и вязы. Мы едем на Грубешов.

* * *

Перегоняемый нами полк был уже в делах, перекидывался теперь на другое место и шёл в боевом порядке, сопровождая артиллерию.

Артиллерийская стрельба, как ничто, требует спокойствия и выдержки, причём это последнее качество заменяется у русского солдата несокрушимым хладнокровием, отношением к бою, как к работе. Про артиллерию так и говорят, что она работала, а не она стреляла или она дралась.

Теперь, после месяца боёв, пехотинцы, смотрят на наших артиллеристов, как на высших существ, в армии началось их повальное обожание, о них говорят с удивлением и восторгом; при мне один увлёкшийся офицер воскликнул: «Я видел сам, как у них целовали руки». Да и не только среди наших войск, — австрийцы на горьком опыте узнали превосходство русской стрельбы. Один пленный полковник в вагоне рассказывал: «Правительство нас обмануло, оно говорило, что русские пушки стары, солдаты не умеют стрелять, снаряды не рвутся. А я видел, как ваша батарея без пристрелки сразу осыпала с высоты трёх метров шрапнелью наши окопы; солдаты выскакивали из них, как из ада, но никто не ушёл; они завалили рвы своими трупами, в полчаса из моего полка осталось только семь человек и я — раненый. Нам лгали, нас успокаивали, а вы втихомолку за эти десять лет создали себе первую в мире артиллерию».

Через день нам пришлось увидеть меткость и эффект русских бризантных снарядов, громивших неделю назад австрийскую батарею. Пока же мы весело ехали по песчаной, широко растоптанной обозами дороге, с горки на горку, под вековыми грушами.

Версты через три перегнали, наконец, последние авангарды и дозоры идущего войска. Справа и слева от нас на волнистых полях шли работы: там маленький мальчик вёл борону, запряжённую в два коня; там старик, в белой свитке, шёл за плугом, понукая волов; там несколько женщин ощипывали ботву на свёкле. На видных местах у леса белела церковь, виднелась за деревьями скромная крыша костёла. На перекрёстках стояли «фигуры» — высокие кресты, увешанные полотенцами и паклей. В другом месте на бугре торчало множество телеграфных столбов, соединённых проволоками, — на них выгоняют хмель в этих местах; дальше я видел целые леса этого хмеля, возникающие в одно лето.

Затем стали попадаться вольные пустые обозы, едущие за фуражом; в узкие и длинные телеги запряжены две, похожие на мышей, лошадёнки, обозные крестьяне одеты в серые свитки; должно быть, не бог весть какой крепкий народ, худощавый, малорослый и хмурый; лица у всех осторожные и смирные, не слышно ни несён, ни смеха, это — русины и поляки. Зависимость их от помещиков велика, и сейчас во многих местах напились острые отношении с магнатами.

Обозов становилось всё больше, дорога всё хуже. В деревне с белыми, крытыми соломой, хатами, с высокими деревьями, палисадниками и непролазной грязью на улице мы нагнали военный обоз, идущий на Томашов. Обозный солдат выбирается, должно быть, особой породы, и по представляю его иначе, как сидящего на облучке в накинутой шинели, бородатого и сонного, держащего и руке кнут и французскую булку. Мы обогнали обоз только часа через три, он тянулся на много вёрст. Затем на закате выехали в Устьелуг — небольшое местечко с пёстрым, полным народа базаром, с каменной на бугре заколоченной лавкой, где написано: «Распивочно и навинос», с невероятно грязными мальчишками и крутым спуском, на котором наш экипаж стал так трещать и валиться, что мы сейчас же из него вылезли.

За этот спуск и за плавучий мост через Буг мы должны были, взобравшись на тот берег, заплатить копейку. Наши лошади остановились у шлагбаума; налево через реку заканчивался крепкий белый мост, перед вами до самого закатывающегося солнца лежало ровное пустынное плоскогорье; в конце его за Грубешовом стояли леса, и за ними-то австрийцы выбрали поле для рокового сражения.