Первая мировая. Брусиловский прорыв

Когда читали сначала письма, а потомъ газету, слушали все, даже доброволецъ инженеръ Струтинскiй, которому едва ли интересно было знать о томъ, что у кого то сбежала белая левретка съ чёрнымъ пятнышкомъ на лбу. Дело вовсе не въ этой левретке, не въ бурой, ожеребившейся кобыле и не въ газетныхъ описанiяхъ атакъ, въ которыхъ мы участвуемъ и о которыхъ здесь никогда не говоримъ: дело въ томъ, что это писали тамъ, что это оттуда, и каждый изъ иасъ по своему хочетъ пожить воображенiемъ тамъ, забыть хоть на время объ окопахъ, о траншеяхъ, о разведкахъ и атакахъ.

Оттуда привезли сапоги. Солдаты собрались у возовъ, подымаютъ края брезента, заглядываготъ подъ него.

   — А сапоги важнейшiе! — восхищается солдатикъ Костровъ.

   — Со скрипомъ, надо полагать.

   — Походишь въ нихъ, — заскрипятъ.

   — Примеряй, ребята, кому какiе.

Началась возня, смехъ и шутки. Бородатые и усатые солдаты, вчера бывшiе въ бою, завтра ожидавшие новаго боя, нисколько месяцевъ шедшiе по полямъ Галицiи и стойко вынесшie всякiя походныя испытания, обстрелянные, обтерпевшиеся, сейчасъ, почти на виду у непрiятеля, играютъ какъ дети, смеются безъ всякаго повода, только потому, что радостно и празднично на душе: ведь сегодня были письма, сегодня мы были «дома», мы увидали, что тамъ думаютъ о насъ, что бурая кобыла — это между прочимъ, всё равно, какъ припевъ въ песне, котораго не выкинешь, а главное — мы, только мы.

Къ свежему запаху земли и сосновой смолы, къ клочкамъ неба, просвечивавшимъ черезъ амбразуры навеса, къ весёлому говору, хохоту, хлопанiю другъ друга по спинамъ прибавилось новое: запахъ ли кожи, идущей отъ новыхъ сапогъ и вызывавшей въ воображенiи городскую площадь съ ярмарочными рядами въ весеннiй журчащiй и смеющiйся день? спокойный ли полдень и надежда провести ночь вне зоны боя, отодвинувшагося отъ насъ къ 3.? Нетъ, не то. Это новое, какъ улыбка знакомаго лица, пахнуло на насъ роднымъ и близкимъ изъ писемъ, изъ газеты, съ банальныхъ, ляпидарныхъ статей о насъ; родину почувствовали, родину, пришедшую къ намъ въ окопы и заглянувшую въ наши души.

Канонада ближе и ближе. Вокругъ нашей лиши окоповъ идетъ большое сраженiе, разгораясь всё сильнее, разворачиваясь шире, то приближаясь до такой степени, что къ намъ залетаютъ снаряды, то удаляясь настолько, что перестаютъ быть слышны пушечные выстрелы. Утромъ бой былъ слева отъ насъ, къ полудню онъ передвинулся къ лесамъ, находящимся противъ насъ, сейчасъ находящее солнце бьётъ намъ въ глаза снопами весёлыхъ лучей, и тамъ на западе курятся белые дымы канонады.

   — На заре быть жаркому бою, — говорить кто-то среди солдатъ сочнымъ, необыкновенно громкимъ, среди общаго шума и смеха, голосомъ.

   — Брось, Гавриловъ. Сапоги на тебе новы?

   — Новы. Ну?

   — Кашу лопалъ?

   — А ну, да.

   — Со свежинкой?

   — Съ говядиной. Ну?

   — Нукай. Сытъ, обутъ, носъ въ табаке, а чему быть завтра, будемъ тогда толковать. Давай бороться.

   — А ну тя! Свалю ведь.

Гавриловъ славится своей силой и гордится ею, но борется неохотно. Въ бою онъ рисуется своей силой и бьётъ больше кулакомъ, ломитъ грудью, чемъ штыкомъ и прикладомъ.

Какъ два быка, нагнувъ головы и глядя другъ на друга исподлобья, стоять рядомъ Гавриловъ и Трепковъ. То Гаврилов, сделавъ свирепое лицо, толкнётъ локтемъ Тренкова, то Тренковъ, хмуря свои белссыя брови и ерша усы, двинетъ въ бокъ Гаврилова. Борьба ещё не началась, но солдаты подзадориваютъ другъ друга, какъ два петушка, собиравшееся подраться.

А неподалёку отъ нихъ лихо отплясываетъ какой-то мудрёный танецъ певунъ и танцоръ Малыго, высоко подбрасывая ноги въ новыхъ сапогах, поводя плечами и покрикивая тонкимъ фальцетомъ:

   — И-ихъ, отакъ, вотъ какъ!

И борьба, затевающаяся между Тренковымъ и Гавриловыми, и лихая пляска Малыго, и непонятная, неведомо откуда пришедшая ко всемъ бодрая радость — всё это оттого, что привезли намъ оттуда, изъ дому улыбку и сказали о томъ, что нас не забыли.

Уже свечерело. Уже громче и чище звуки выстреловъ въ вечернемъ чистомъ воздухе. Два солдата, Киренковъ и Платовъ, сочиняютъ въ углу письмо въ стихахъ:

— Ты дражайшая жена,
Не тужи, что ты одна...

   — Надо бы о Георгiи ввернуть, да какъ бы это половчее, — говорить Платовъ, недавно представленный къ Георгiю за разведку.

   — Анадысь ротный сказывалъ, будто мы долго тута постоимъ, — слышится свежiй въ вечерней синеве голосъ Норова, лениваго и «ледащаго» солдатика.

   — Такъ вотъ, братцы мои, приходитъ это къ яму аглицкiй царь и говоритъ: «Сукинъ ты сынъ!» — разсказываетъ кто-то сказку.

   — Ловко, — ободряютъ слушатели оборотъ речи «аглицкаго царя».

   — Бумъ! — врывается въ тишину и мирную беседу неожиданный грохотъ одинокой пушки.

   — Бумъ, бумъ, — просыпаются другiя пушки.

И скоро впереди окоповъ загораются знакомые намъ сполохи выстреловъ, бороздя потемневшее небо ярко-красными полосами огня.

   — Енъ началъ, — тихо говорятъ солдаты.

Никому не хочется нарушать сладкую тишину, наступившую после радостнаго хлопотливаго дня. То мы были какъ будто дома, а теперь опять война и привычное для уха громыханiе разрывовъ.