Первая мировая. Брусиловский прорыв

Мы ждали сапоговъ, которые истрепались въ конецъ, благодаря длиннымъ переходамъ по гористой местности; ждали обозовъ съ провiантомъ и полушубками, — во всёмъ этомъ была большая нужда: наступили холода, по ночамъ подмерзала вода въ траншеяхъ, нельзя было ничего достать кругомъ даже за большiя деньги, потому что деревушки и села были пусты и частью сожжены артиллерiйскимъ огнёмъ или самими жителями. Обозы прибыли. Тутъ были и новые сапоги, и свежiе, уютно пахнувiшie овчиной полушубки, и консервированное мясо, мука, картофель, даже солонина была. Къ вечеру мы будемъ сыты, обуты, одеты, а теперь, забывъ о томъ, о чёмъ мы мечтали на привалахъ, въ землянкахъ и сырыхъ траншеяхъ въ морозныя ночи и дождливые дни, забывъ обо всёмъ, мы радостно передаемъ другъ другу.

   — Лагову письмо. А ты?

   — Везётъ же человеку! Мне ничего нетъ.

   — Давай, братъ, газетину сюда. Что про насъ пишутъ?

   — Эй, кто грамотей побойчей, выходи! Газету читать полагается бойко, ровно звонъ къ заутрене.

   — Вишь, что моя то пишетъ. Заморозки у насъ въ Уфимской губерне пошли. Никогда того не было, чтобы въ сентябре морозы.

Кашевары возятся у котловъ и завистливо поглядываютъ на сгрудившихся въ кружки солдатъ, читающихъ вслухъ свои письма. Безконечные поклоны свояковъ, соседей и кумовьёвъ, известiе о томъ, что «наша бурая ожеребилась, а жеребёночекъ дошлый вышелъ», сообщёнie о томъ, что «у Маньки-то нашей зубы прорезались», — все эти чужiя, далекiя радости и печали изъ глухихъ уфимскихъ и вятскихъ деревень, прилетевшiя сюда за тысячи вёрстъ, глубоко волнуютъ и трогаютъ всехъ. Мы давно знаемъ «бурую» Лагова, о которой въ прошломъ письме писали, что она «ходитъ жерёбая», намъ знакома и Манька, меньшая дочка пензенца Липатова, которой въ прошлый разъ «нивесть какая хворь прикинулась», мы знаемъ и кума Демьяна Вострова, и Ивана Кислоокова, низко кланяющихся костромичу Дикову, они намъ близки, они родные, наши, и каждая корявая буква, съ усилiемъ и напряженiемъ всехъ умственныхъ способностей выведенная на серой бумаге солдатскаго письма, намъ дороже и ближе, чемъ тысячи прочитанныхъ книгъ, ничего сейчасъ, на войне, не говорящихъ нашему уму и душе.

Вдали гудятъ выстрелы. Вокругъ взрыта буграми земля, подняты ея жёлтые подпочвенные слои вертевшимися здесь вчера волчками снарядовъ, которыми непрiятель засыпалъ наши позицiи. Глубошя траншеи съ выемками для командировъ черезъ каждыя пять саженъ, съ извилистыми ходами ко второй лиши окоповъ, напоминаютъ о дняхъ и ночахъ, проведенныхъ здесь подъ громъ канонады. Мы сидимъ на дне траншеи. Надъ нами съ обеихъ сторонъ ея глянцевитыя отъ сырости, глинистыя снизу и чёрныя наверху стены. Выше — навесъ изъ прилаженныхъ другъ къ другу круглыхъ брёвенъ, ещё пахнущихъ смолою, покрытыхъ землянымъ настиломъ. Въ амбразуры между брёвнами видно чистое, голубое небо, такое ясное и такое весёлое, что не верится, будто здесь война. И запахъ свежеотёсаннаго дерева, и тяжёлый, но ароматный какъ весною, духъ, идущей отъ сырости земли, и синiе просветы неба, и то, что «бурая ожеребилась», и что «у Маньки прорезаться стали зубы» — такъ далеко отъ войны, такъ чуждо ей, какъ и новыя лица солдатъ, которые кажутся сейчасъ совсемъ не солдатами, а пензенскими и тульскими мужичками, собравшимися всей артелью послушать, что делается на беломъ свете хорошаго.

Грамотей Соколовъ, запинаясь на трудныхъ согласныхъ сочетанiяхъ и произнося «хлангъ» и «бронерный ахтомобиль», вместо «флангъ» и «бронированный автомобиль», звучно отчеканивая непонятныя ему иностранныя слова и значительно поднимая палецъ тогда, когда они встречаются, читаетъ вслухъ газету.

   — Читай по порядку все, — говорятъ солдаты.

Соколовъ прочитываетъ заголовокъ газеты, условiя подписки, адресъ редакцiи, прочитываетъ объявленiя о дешёвой распродаже, о похоронахъ какого то коммерцт советника Ильи Ильича Панафидина, анонсы театровъ и кинематографовъ. Его слушаютъ съ нанряжённымъ интересомъ, вставляя замечанiя, вроде:

   — Эка, всё какъ было!

   — Помалкивай, сорока, не мешай!

   — Ловко это: «Амаля и такъ дале».

   — Ха-ха-ха! Здорово ловко, — смеются по поводу стихотворнаго объявленiя о папиросахъ и табаке какой-то фирмы.

Соколовъ отворачиваетъ внутреннiй листъ газеты и принимается за текстъ. Здесь солдаты становятся серьёзнее, улыбки гаснутъ, хмурятся лбы, слушаютъ съ раскрытыми ртами cyxiе телеграммы штаба, описанiя боёвъ, отрывистыя сведенiя объ атакахъ, и, когда прозвучитъ названiе знакомой местности, говорятъ:

   — Это про насъ.

Газета прочитана до конца, включая и подпись редактора и издателя. Солдаты съ видимымъ сожаленiемъ расходятся по своимъ угламъ.