Первая научная история войны 1812 года

Обратимся к первоисточникам. Личный секретарь Наполеона барон Клод-Франсуа де Меневаль (1778–1850) пишет: «Наполеон обычно спешил встретить ее (Марию-Луизу — прим. мое, Е.П.) и забирал ребенка в свои руки, унося его в кабинет и осыпая поцелуями. Этот кабинет, который был местом рождения столь многих искусных планов и маневров, предназначенных для того, чтобы отразить атаки наших внешних врагов, и стольких многих грандиозных планов правительства, очень часто был молчаливым свидетелем отцовской нежности Наполеона. Я часто наблюдал за императором, когда он был рядом с сыном. Он усаживал сына на колени, а сам садился на свою любимую кушетку около камина, полку которого украшали два замечательных бронзовых бюста Сципиона и Ганнибала, чтобы читать какой-нибудь важный доклад. Или, прижимая сына к груди, подходил к письменному столу, чтобы подписать депешу, каждое слово которой должно было быть взвешенным. Наделенный чудесным даром концентрации, Наполеон был способен в одно и то же время и заниматься серьезными делами, и предаваться детским забавам. Иногда, отложив в сторону срочные дела, он ложился на пол около своего обожаемого сына и играл с ним, словно сам был ребенком».¹⁰

Именно поэтому, уже двигаясь в сторону нежелательной войны (и продолжая ожидать нападения со стороны русских), Наполеон так долго не начинает кампанию — и вопреки выгодам военного дела задерживается в Дрездене. Он надеется (зря) или на разум Александра, который не захочет нового кровопролития, либо хотя бы рассчитывает напугать его внушительной демонстрацией единства европейских союзников Франции.

Кстати, именно так — как желание «устрашить» и подвигнуть Александра заключить без войны (!) новое «соглашение» (подобное бывшим в Тильзите и Эрфурте), расценивал все происходящее (даже сами крупные вооружения Наполеона) и воспитатель царя — Ф.-С. Лагарп. Об этом он сообщает Александру еще в письме от 26 февраля 1812 г.¹¹ И уже совершенно безапелляционно формулирует свое свидетельство осведомленный наполеоновский генерал Дезидерий Хлаповский: «В начале июня мы прибыли в Познань. По-видимому, было уже поздно начинать войну с Россией в этом году, тем более что корпуса еще только стягивались отовсюду. …Столь позднее выступление в поход и все расположение войск ясно доказывали, что Наполеон хотел только запугать императора Александра…»¹²

А вот что подслушал камердинер Наполеона Луи Констан Вери (1778–1845) во время пребывания императора в том же Дрездене весной 1812 года. Однажды рано утром Наполеон вызвал начальника штаба Великой армии маршала Л.А. Бертье (1753–1815), среди прочего было сказано следующее: «Я ничего плохого не хочу Александру; это не с Россией я веду войну, так же, как и не с Испанией. У меня есть только один враг — Англия, и это до нее я стараюсь всеми силами добраться до России».¹³ Все было очевидно: Англия спонсировала антифранцузские коалиции, покупала у феодалов Европы «пушечное мясо» (только с апреля 1805 г. по июнь 1807 г. на агрессию против Франции Россией было получено 1,3 млн фунтов стерлингов безвозвратных субсидий¹⁴), ее можно было остановить только укрощением торговли, экономической блокадой, которую не соблюдала Россия (хотя сама же и довела до необходимости соблюдения условий мира!).

Благодаря мемуаристам до нас дошли многие конфиденциальные беседы Наполеона, к примеру, осени 1811 г. и зимы 1811–1812 гг. Без исключения все они свидетельствуют о том, что «крайняя цель его честолюбия» — это мир с Англией. Именно мир, а не покорение ее. Все прочее — лишь необходимые меры на пути достижения упомянутого мира. Император категорически не хочет воевать с Россией и его тяготит осознание того, что его союзник настроен недружественно.¹⁵ О том, что Наполеон совсем не рвался воевать с Россией, проговорился в своей работе даже один из официальных историков 1812 года — царский генерал М.И. Богданович (1805–1882).¹⁶ Уже упомянутый и самым полным образом осведомленный К.-Ф. Меневаль в своих мемуарах констатирует: «Император использовал все возможности, чтобы достучаться до сердца Александра. Он испытывал искреннюю привязанность к этому царю, а также доверие, которое на самом деле ничем не было подкреплено. Наполеон был уверен, что один час беседы с ним наедине закончится полным взаимопониманием».¹⁷