Первая роза Тюдоров, или Белая принцесса

Нет, я отнюдь не чувствовала себя пристыженной, но, чувствуя обращенные на меня взгляды придворных, все же не осмеливалась встретиться с кем-то из них глазами и улыбнуться в ответ. Трудно было понять, кто в данный момент мне сочувственно улыбается: может быть, тот, кто считает меня несчастной женщиной, страдающей от жестокосердия мужа, вновь утратившего только что приобретенную привычку проявлять доброту к ближним и теперь сильнее, чем когда бы то ни было, сомневающегося в своем предназначении? А ведь Генриху всю жизнь внушали, что его судьба — быть королем. А может быть, мне улыбался кто-то из заговорщиков, радуясь тому, что не был обнаружен, и думая, что я с ними заодно? Или же тот, кто заметил, как король достал из мешка печать моей матери, и теперь предполагает, что и моя собственная печать где-то там, на дне пресловутого мешка?

Меня постоянно преследовали мысли об «этом мальчишке», живущем сейчас в городе Малин, и я представляла его себе — юношу с золотисто-каштановыми волосами и глазами цвета ореха, с прямой спиной и гордо поднятой головой, ибо нас, детей короля Эдуарда Йорка, учили всегда держаться именно так. Я думала, как он отреагирует, узнав о пропаже своего сокровища — мешка с печатями. Ведь это был поистине сокрушительный удар, нанесенный предателями по всем его союзникам и разрушивший все его планы. До меня долетали слухи, что «мальчишка» лишь выразил сожаление по поводу того, что сэр Роберт оказался предателем, но не стал ни проклинать его, ни бранить. Он не хватал ртом воздух в припадке ярости, точно безумец, и не приказывал всем немедленно выйти вон. Он вел себя как истинный принц, которому любящая мать внушила, что колесо фортуны может иной раз повернуться и против тебя, но не имеет никакого смысла как-то противиться его ходу. Да, в отличие от короля Тюдора «мальчишка» принял дурные вести как истинный принц Йоркский!

Замок Вустер

Лето, 1495 год

Никто не желал объяснить мне, что происходит. И я, окутанная этим молчанием, чувствовала себя пиявкой, посаженной в банку из толстого стекла. Генрих порой заходил ко мне, но почти не разговаривал со мной. Он молча залезал ко мне в постель и быстро делал свое дело, словно зашел к публичной девке; куда-то исчезла та любовь, которая только еще начинала прорастать меж нами. Но, похоже, Генрих твердо решил все-таки сделать еще одного Тюдора, чтобы иметь некий резерв в борьбе с «мальчишкой». Он посоветовался с астрологами, и те заявили, что третий принц существенно укрепит его положение на троне. Генриху явно показалось недостаточным иметь двух наследников, одного из которых он уже провозгласил герцогом Йоркским, и он намерен был спрятаться за целой толпой детей, которых следовало во что бы то ни стало получить от меня. Так что желание родить еще одного ребенка было вызвано исключительно политической необходимостью, а отнюдь не любовью.

В июле я сообщила ему, что у меня снова задержка и я, скорее всего, беременна. В ответ он лишь молча кивнул; похоже, даже такая новость не способна была его обрадовать. Он сразу же перестал приходить ко мне в спальню, словно наконец освободившись от необходимости исполнять свой долг, и я этому даже обрадовалась. Ведь теперь со мной могла спать одна из моих сестер или Мэгги, по-прежнему остававшаяся при дворе, ибо ее муж рыскал по восточным графствам в поисках предателей. Да, я совершенно утратила желание делить ложе с моим супругом, чувствуя, сколь холодны его прикосновения, и все время думая о том, что руки у него по локоть в крови. Его мать смотрела на меня с такой нескрываемой злобой, словно ей хотелось кликнуть гвардейцев и приказать им арестовать меня всего лишь за то, что я принадлежу к роду Йорков.

Джаспера Тюдора теперь при дворе видно не было: он пребывал в вечных разъездах, получая донесения то из одного города с восточного побережья, то из другого; все были уверены, что «мальчишка» непременно высадится именно на востоке. С севера Джаспер тоже получал неутешительные сведения: там ожидалось вторжение шотландцев под знаменем Белой розы. Даже на западе, где по Генриху рикошетом ударили его попытки сломить ирландцев, люди стали гораздо злее и гораздо чаще устраивали всевозможные бунты.