Первая русская царица

В этот момент ослепления властью его поразила весть от мамы: царица при смерти, ей осталось жить не более двух-трех дней. Посылая гонца с этой печальной новостью, мама прибавила, что больная выразила желание увидеть возле себя ее прежних верных слуг – Алексея Адашева, иерея Сильвестра и князя Сицкого, в доме которого она провела свое детство.

Всем этим событиям предшествовало то, что, уступая желанию больной, доктор сам выбрал приятный уголок на дворцовой террасе, откуда кормежный двор был виден как на ладони. Много раз больная спрашивала точно в забытьи, кто-то будет кормить после ее смерти эту девочку, что привозят в тележке, или того калеку, у которого рука не доносит до рта и кусок хлеба, и будут ли отпускать молока матери, приводившей пяток голодных ребят.

Мама с доктором и иереем дворцовой церкви перенесли больную на террасу, возле них суетились боярышни-золотошвеи, днем и ночью ухаживавшие за царицей.

На террасе висели кормушки для певчих птиц. Уголок пришелся больной по сердцу, особенно потому что стоило ей опустить голову на подушку и закрыть веки, как перед ней вставали юные годы. Вот она, едва еще державшаяся на ножках без помощи мамы, напрашивается прогулять ее по саду. Муж ее покойной сестры отлично понимал, чего желает куколка, как ее называли близкие, когда она цеплялась за его руку. Когда она уже подросла, под ее начало перешли все кормушки в саду и все гнездышки в кустах бузины и сирени. Вспомнилось ей, как она застала дворового мальчишку у разоренного им гнезда. Ужасно она вспылила и прямо-таки исцарапала рожицу мальчишки. Тот заревел, тогда она сама вытерла его слезы и обещала принести ему свою долю сладкого пирога.

Потом у нее появился сердечный друг Лукьяш, отлично умевший изображать кролика. Стоило ей выйти в сад на прогулку, как Лукьяш был тут как тут. Ей очень нравилось, когда он поспешал за ней на четвереньках и подпрыгивал кроликом с пучком травы в зубах.

Где же он теперь? В Литве? Все же мог бы дать о себе весточку. Полюбил литвинку… ну что же, лишь бы была добрая, а то, по словам мамы, все литвинки – злые чародейки. Мама, наверное, знает все, что касается ее любимца, почему же скрывает?

С этим вопросом больная погружалась обычно в глубокую дрему, из которой пробуждали ее нередко сварливые выкрики, доносившиеся с кормежного двора, которые незамедлительно прерывались мамой и дежурным подростком.

Однажды, когда мама отлучилась, больная была страшно встревожена нечеловеческим воплем, каким-то придавленным, жалобным визгом, который перемежался с рыданиями. Открыв глаза и полагая, что эти грубые выкрики раздаются в кормежном дворе, больная омертвела! Перед ней внизу террасы стоял Лукьяш! Это он рявкал по-звериному и до того зычно, что дежурный подросток побежал звать на помощь маму, да вся золотошвейная высыпала на террасу и с неописуемым ужасом глядела на так недавно еще первого по Москве красавца-рынду Лукьяша: «Господи, что с ним?»

Точно отвечая на этот общий вопрос, Лукьяш открыл рот и показал, что у него язык отрезан. Затем повторились звериные мычания и слезы, вызвавшие панический испуг среди присутствовавших боярышень, которые бросились навстречу приближавшейся маме.

Мама спешила к больной, на лице которой запечатлелся смертельный ужас. Изо рта показались кровяные струйки, руки похолодели. Увы! Через два дня, 7 августа 1560 года, царица скончалась. Все присутствовавшие пали на колени. Одна из постельных боярынь принесла чашу с водою и подала маме; чашу поставили в изголовье. Разумеется, гонцы немедленно поскакали в Москву с горестной вестью о кончине царицы.

Мама с помощью подростков принялась довольно спокойно, методично обряжать покойницу в смертный саван. Подростки были очень удивлены, что мама вовсе не плакала и даже как будто улыбалась и лишь ее старческие губы шептали причитание:

Уж ты да куда снаряжаешься,
Уж ты да куда сокрушаешься,
Аль к обедне богомольной,
Аль ко утрени воскресной,
У тя платьице нездешнее
И обутка не прежняя…

– Мама, почто не плачешь? – осмелился спросить один из подростков, полюбившийся всей царицыной половине. – Ведь ты от каждого несчастья проливаешь по целому ручью слез… а теперь ты не плачешь.

– О таких, как наша царица, не плачут. Нужно плакать о тех, о ком неведомо, какой выйдет на небе суд. А о нашей покойнице ни архангелы, ни херувимы не посмеют сказать недоброго слова. Теперь ее судят на небе, и апостол уже гремит ключами у двери рая. Если бы таких не брали с земли прямо на небо, так и небеса опустели бы.

– А кто тебе это поведал?

– Иерей Сильвестр. Когда он исповедовал отходившую в царство небесное, так он сказал: тебя, царица, и прощать не в чем. Иди, куда тебя зовут силы небесные!

Подросток до таких философских мыслей еще не додумывался и, как бы извиняясь за свой неуместный вопрос, жарко прильнул к маминой руке.