Он шел обратно в камеру и думал: «Вольский, это тюрьма, как ты умудрился склеить двух женщин? Горшочек, не вари!» Но про Машу думать было приятно. И чувства, и предложение ее были искренними, добрыми, от сердца. А от Полины и ее подхода к отношениям мороз по коже! Они с Дениской как с одной грядки: оба рвутся во власть, оба хотят владеть людьми и полностью игнорируют чувства объекта своей противоестественной страсти. Сошлись бы они уже и аннигилировали друг друга.
Алекс вернулся в камеру, лег на нары и спокойно уснул. Справившись с этим соблазном выкрутиться, он свое решение принял и всю внутреннюю истерику отпустил.
Апелляцию Долецкого отклонили в два дня. Он, серый от напряжения и недосыпа, объяснял что-то о том, что при введении новых законов, определяющих общественный строй, судебная практика много лет должна работать на укрепление в сознании мысли, что закон непреложен. Так что из дела Вольского сделали показательную порку, его страстная речь на заседании в виде прямой цитаты попала во все интернет-издани,я и даже на федеральных каналах смонтировали сюжет, правда с совершенно иным настроем.
Если независимые СМИ делали из него мученика и жертву режима, борца за любовь, то федералы обсуждали на ток-шоу, как презрение к закону выходит боком, и выставляли его насильником, разрушителем семей, покушающимся на детей чудовищем и серийным маньяком. Вытащили они и его прежние залеты по этой статье, и то, что исправно платит налог на бездетность. А семью Дениски описали мирным гнездышком любви и согласия, в которое ворвался растлитель и злодей. И всей студией на разные голоса кричали, что таких как он вешать надо, а не кастрировать. И все это венчалось выводом: граждане могут быть уверены, что государство стоит на страже семейных ценностей и вовремя уничтожит оружие полового террориста.
Вольский с гадливостью выслушал пересказ Долецкого и поморщился.
– От меня теперь на улицах будут дети с плачем разбегаться?
– Не знаю, но ты по поводу телека не парься, у них сейчас аудитория меньше 5%, все смотрят интернет, а интернет за нас. Ну бросится какая-нибудь бабка на тебя с проклятиями. Переживешь.
– Главное, чтоб не с автоматом. Остальное переживу, – согласился герой новостей и забыл об этом.
Близилась казнь и, несмотря на внутреннюю готовность и принятое решение, ждать ее все равно было тягостно и мерзко. Он часами лежал на нарах и прислушивался к телу при мыслях об Альбине. Такое оно понятное, живое, здоровое. Подумаешь о том, как она изнемогала в его руках, и тело окатывает приятной согревающей волной, пробуждается, волнуется. И тут же гаснет, придавленное плитой мыслей: «А как жить, не чувствуя этого всего?» Казалось – все равно, что умереть. Быть по пояс парализованным. Душу промораживало страшным ожиданием.
В день казни он проснулся без единой мысли, все тело мелко тряслось и было покрыто холодным потом. Это состояние изматывало и мешало взять себя в руки. И он все утро приседал и отжимался, пока не вернул себе ощущение горячих, гудящих силой мышц. Сел на нары, тяжело дыша, и услышал за стеной голоса конвоя.
Пора.
Словно во сне он шел, убрав руки за спину, по серым безжизненным коридорам, прислушиваясь к стуку сердца. Тело не слушалось разума, оно паниковало так, будто его ведут на смерть, и внушить ему разницу не получалось. Лекс заставлял себя идти, контролировал дыхание и перебирал в уме, сколько всего еще должно случиться перед тем, как по вене пустят яд. Сначала надо дойти до помещения, где все случится. А это СТОЛЬКО шагов. Иди себе, живи, наслаждайся. Потом огласят приговор, а это СТОЛЬКО слов, секунд, возможно даже минут. Потом, наверное, будут приготовления, ему поставят катетер в вену и только тогда…
Каждая секунда превращалась в год, который хотелось прожить максимально полной жизнью!