Первенцы русской свободы

В сущности прошение Пушкина могло быть и лишним в деле, но повредить ему должно было. Воронцов сознавал это: извилистый тон его письма достаточно свидетельствует об этом. И притом, как прав был Пушкин: при собственноручном прошении об отставке ответственность падала на него, а не на Воронцова. О перенесении ответственности именно на Пушкина постарался и вернопреданный правитель канцелярии А. И. Казначеев. Не без инспирации со стороны графа — нужно так думать, Казначеев письменно выразил Пушкину огорчение по поводу подачи прошения и сожаление по поводу могущих быть последствий. Сохранился черновик ответа Пушкина: „Что касается ваших опасений относительно последствий, которые может повлечь эта отставка, то я не нахожу их основательными… Вы говорите мне о покровительстве и о дружбе — двух вещах, по моему мнению, несовместимых. Я не могу, да и не хочу претендовать на дружбу графа Воронцова, ещё менее — на его покровительство, ничто, сколько я знаю, не принижает более, чем покровительство, и я слишком уважаю этого человека, чтобы пожелать унижаться перед ним. У меня есть на этот счёт демократические предрассудки, которые стоят предрассудков аристократической гордости. Я жажду только независимости… Я устал зависеть от хорошего или дурного пищеварения того или другого начальника. Мне наскучило, что ко мне в моём отечестве относятся с меньшим уважением, чем к первому попавшемуся дураку, мальчишке-англичанину, который является к нам, чтобы среди нас проявить свою (зачёркнуто: глупость) плоскость (зачёркнуто: небрежность) и своё бормотанье. Нет никакого сомнения, что граф Воронцов, — человек умный,— сумеет (зачёркнуто: сделать меня виновным) выставить меня в глазах общественного мнения виноватым: победа весьма лестная,— и я предоставляю ему наслаждаться ею в своё удовольствие, ибо так же мало забочусь об общественном мнении, как и о брани и о восторгах наших журналов“[592]. Последняя фраза о Воронцове была повторена, как мы видели, в письме к Вяземскому. Пушкин и не подозревал в этот момент, что участь его была предрешена Воронцовым ещё в марте месяце, не подозревал того деятельного обмена письмами, который шёл между Одессой и Петербургом, но одно он знал: просьба, поданная им как будто бы и добровольно, в действительности вынуждена образом действий Воронцова. Не разгадывал Пушкин и мотива, руководившего Воронцовым: ему казалось, что цель Воронцова — в уязвлении его самолюбия — и только, но он не предполагал, что основная цель действий — непременное удаление его, Пушкина, из Одессы, из пределов генерал-губернаторства. И тут, конечно, в Воронцове говорил не наместник края, а муж, имевший основание опасаться близости, создавшейся между его женой и Пушкиным. Не будет далёким от истины предположение, что Пушкин не представлял себе размеров осведомлённости графа Воронцова об интимных своих делах. Не ревность возбуждала активность мужа, а честолюбие высокопоставленного вельможи. Любовный быт четы Воронцовых отличался необычайной распущенностью — в духе времени. По свидетельству современников, „жена Воронцова не отличалась семейными добродетелями и так же, как и муж, имела связи на стороне“[593]. Приведу красноречивую цитату из неизданных воспоминаний другого современника, барона А. К. Боде, хорошо знавшего Воронцовых как раз в пушкинские времена: „Граф Воронцов очень любезен, когда захочет, но, по упорномстительному его нраву, не дай бог попасться ему в когти, когда он на кого думает иметь право быть в претензии, хотя бы то было и без всякого основания… Графиня Воронцова — женщина светская, очень любезная и любит заняться любовниками, на что её муж вовсе не в претензии; напротив того, он покровительствует их, потому что это доставляет ему свободу заняться беспрепятственно любовницами“. Мотивировка покровительства, может быть, и неверна, а в случае — предположительном — с Пушкиным, может быть, и неприемлема: слишком велико было расстояние между вельможей и ссыльным поэтом. О Воронцове можно сказать, что и до сих пор он ещё не разоблачён окончательно, особенно у пушкинистов. Уж слишком давил он исследователей авторитетом имени, сана, богатства, английского воспитания, и они никак не могли принять полностью на сто процентов высказывания о нём Пушкина: „Полу-герой, полу-невежда, к тому ж ещё полу-подлец!.. Но тут однако ж есть надежда, что полный будет, наконец“[594].