У Раевского была одна общая черта со многими декабристами, в особенности с декабристами-писателями,— своеобразный патриотизм. Возвысившись до идеального представления о высокой цели жизни и «благе родины», посвятив свою деятельность самоотверженной любви к своим соотечественникам,— и Раевский, и многие другие не могли освободиться от чувства национальной исключительности и нетерпимости. <…> Наряду с этой нетерпимостью необходимо отметить стремление к национальной самобытности,— борьбой за самобытное, национальное содержание определяется значение литературной деятельности декабристов. Раевский в своих разговорах с Пушкиным не раз утверждал, что в русской поэзии не должно приводить ни имён из мифологии, ни исторических лиц Греции и Рима,— что у нас то — и другое есть своё. К достоинствам Раевского нужно отнести его образованность, его солидные и большие знания, в особенности в области исторических наук. Наконец, Раевский был поэтом и, следовательно, мог быть судьёй поэтических произведений. Вот те данные, которые, во всей их совокупности, не были ни у одного из кишинёвских приятелей Пушкина и которые вызвали дружбу Пушкина к Раевскому и выдвигают последнего на первое место в кишинёвской толпе друзей поэта. В общении с Раевским на Пушкина мог ещё действовать темперамент поэта и заговорщика. Человек громадной энергии, редкой силы воли, пылкий и горячий, он всегда находился, по выражению Липранди, «в весело-мрачном» расположении духа.
Соберём теперь разбросанные данные, освещающие картину отношений Пушкина и Раевского[234]
. В своём письме к Жуковскому от 13 января 1826 года Пушкин, перебирая все свои связи, могущие компрометировать его в глазах правительства, на первом месте вспоминает о Раевском. «В Кишинёве я был дружен с майором Раевским»,— пишет Пушкин. Вот его собственное показание о характере отношений к Раевскому. Пушкин бывал у Раевского и часто встречался с ним у Липранди. Эти встречи очень часто сопровождались спорами «всегда о чём-нибудь дельном»; из чтения «Воспоминаний» Липранди выносишь такое впечатление, будто споры — специфическая особенность отношений Раевского и Пушкина. Первый был очень резок в своих возражениях, но Пушкин, не переносивший резкостей со стороны собеседников, выслушивал их от Раевского и не обижался. Липранди подметил, что Пушкин иногда завязывал споры с видимым желанием удовлетворить своей любознательности; поэтому-то он не оскорблялся резкими выражениями своего оппонента, а, напротив, как казалось Липранди, «искал выслушивать бойкую речь Раевского». Пушкин, очевидно, находил пользу в этих спорах, так как не раз, через день, два после таких бесед, обращался к Липранди, обладавшему большой библиотекой, за книгами, которые имели отношение к предмету спора. Между прочим, Пушкин условился с Липранди на тот счёт, что если у него, Липранди, не найдётся нужных Пушкину книг, то Липранди будет доставать их у других лично для себя, скрывая, что они предназначаются поэту. Эти споры, по свидетельству Липранди, очень содействовали расширению умственного кругозора Пушкина и обогатили его знания, особенно в области исторических наук; очевидец приводит следующий любопытный факт: «Один раз как-то Пушкин ошибся и указал местность в одном из европейских государств не так. Раевский кликнул своего человека и приказал ему показать на висевшей на стене карте пункт, о котором шла речь; человек тотчас исполнил. Пушкин смеялся более других; но на другой день взял „Мальтебрюна“»[235]. Сохранилась записочка Пушкина к Раевскому, как раз свидетельствующая об их книжных отношениях: «Пришли мне, Раевский, Histoire de Crimée[236], книга не моя, и у меня её требуют. Vale et mihi faveas»[237]. Едва ли эта «История Крыма» не занадобилась во время работ над «Бахчисарайским фонтаном»[238].