Первенцы

Доброе море никогда не замерзает. Ветер ранней весны пляшет на его поверхности, но музыки не слышно – кругом глубокая, торжественная тишина. Лодка приближается к крошечному острову, поросшему мхом и кипарисами. Скалы, высокие, как деревья, неприступными стенами оберегают внутренний покой. Этот остров – крепость, а Хаггеда не строит крепостей.

Лодка пристает к каменистому берегу. Полы белого одеяния темнеют от воды, когда царица Шакти перешагивает через борт. Она несет на руках завернутое в саван тело. Умершую в родах женщину по традиции хоронят с воинскими почестями в месте по ее выбору. Хаггеда чтит традиции. Сего, любимая дочь царицы, назвала этот остров местом своего погребения. Другая ее дочь убирает весла: она будет ждать в лодке и слушать, как дышит море.

Обряд короткий. Хаггеда бережет время. Потому Шакти бывает трудно объяснить приближенным, отчего она не торопится с решениями. Только дочери всегда понимают ее: им ведомо, что такое терпение. Сего хоть и причитала: «Скажи, что за напасть? У меня рождаются одни только мальчики», – но смиренно ждала, когда подарит царице еще одну внучку. Ее девочка родилась мертвой, Сего не стало через два дня. В трескучем костре из кипарисовых веток тлеет ясеневое копье, но запах горелой плоти дереву не перебить.

Кипарисы осуждающе качают верхушками: зачем ты, Шакти, прячешься в нашей тени? Она не говорит с ними, она вообще не любит говорить. Уходит в неприметный проем в скале, ставит в расщелину камня зажженный факел. На постаменте – нерукотворном – небольшой сундук. Шакти сдувает пыль, поднимает крышку. Под белой парчой, той же самой, из которой сшиты ее пышные рукава, лежит золотой обруч в виде сплетенных корней, и растут на нем три жеодовых дерева: ольха, сосна и плакучая ива. Царица берет его в руки, смотрит на свет, как играет кровавыми бликами круглый рубин под ивовым стволом.

Он все еще там, завернутый в красный лен младенец, плачет, а крона колдовского дерева тянет к нему тонкие ветви. Шакти, молодая и глупая, уходит, бежит прочь от нежеланного ребенка, не оборачивается на крики. Потом, спустя много лет, возвращается, слышит, как он зовет – но не находит, не видит алых пеленок под сенью плакучей ивы. Она слышит его и теперь, когда по утрам надевает амулет из корня этого дерева, потом встает с кровати, разминает отекшие ноги, выпрямляет спину – должно держать осанку – и заплетает в косы седеющие волосы.

Шакти кладет обруч на постамент, достает рубин из кармана на груди, задевает рукой амулеты – теперь их два уже с недавних пор. Она собиралась сюда, на остров, когда ее любимая дочь родит и чуть-чуть оправится: нельзя оставлять семью в такое время. Сего об этом знала. Ее будет очень не хватать. Царица примеряет рубин к пустому ободку в золотых корнях высокой сосны. Хорошо подходит. Нааса сказала бы, как пчеле цветок. Иголки теперь притихнут, затаятся, задумаются.

Шакти вспоминает день, когда гибель подруги обрела смысл: долгожданный день, но совсем не радостный.

Снег почти растаял, зима на излете, в Берстони новый владыка, царица смотрит свысока на первые его шаги. Она смотрит свысока и на глубокий шрам в проборе темных волос – Танаис вернулась, ее красавица-дочь.

Их было шесть, девочек-наложниц, что расплели свои косы и обрели свободу. Прежде во всем единых, жизнь при царице со временем поделила их надвое. Три темноволосых красавицы обернулись ее тенями, ее телохранительницами, ее иш’тарзами. Три блондинки стали матерями ее внучкам и внукам – ее безвозвратно утерянным прошлым, ее ослепительно светлым будущим.

Танаис снимает с шеи шнурок с амулетом – один из корней, что еще даст побеги – и протягивает раскрытую ладонь. Ее запястья пахнут печеными яблоками; юная танцовщица обвивает лентой морщинистую шею старика, и в горле у него застревает кусок десерта.

Шакти держит руки за спиной, спрашивает: «Остальные?»

Танаис отвечает: «Мертвы».

Что она может чувствовать? Скорбь опускает веки, сбивает дыхание; отец подносит факел к сложенному костру. Танаис глядит прямо, грудь вздымается ровно. Она не скорбит, это хорошо. У царицы есть для нее поручение.

Одна из внучек Шакти, не самая старшая, не самая младшая, уже ездит верхом и крепко держит копье. Растет замкнутой, говорит лишь по делу, смотрит на всех волчицей и улыбается, если видит котят. Она любит родителей, сестер и братьев, любит седовласую царицу-бабку, но посвящает не слова или взгляды, а маленькие поступки этой любви. Царица не спешит объявлять во всеуслышание имя своей наследницы – пусть сначала обучит ее кое-чему Танаис, пусть подрастет, пусть окрепнет ее любовь, пусть совершит она первые большие поступки. Шакти немолода, но в их роду женщины живут подолгу. Она надеется, что времени будет достаточно.