Первичный крик

начал впадать в панику. Через некоторое время я понял, что «член» — это символ всего моего разрушительного сексуального лицедейства. Чувства продолжали напирать — иногда в физической, иногда в символической форме. Но чувства эти были разобщены, и мне пришлось возвращаться назад, во все более и более ранние моменты жизни, чтобы дойти до того времени, когда все эти чувства представляли собой единое целое. Я начал постепенно ощущать не прочувствованную мной ранее последовательность событий моей жизни. Во–первых, это внутреннее отрицание того факта, что я был оставлен без любви и помощи в трехлетнем возрасте. Потом слово «член», потом гнев, деструктивное поведение, выражавшееся беспорядочным сексом для прикрытия беспощадного страха одиночества.

Я находился в спальне, в полном одиночестве и был охвачен паникой. Мне захотелось навсегда распрощаться с Я новым. Понимает ли он, что делает? Насколько опасно открывать этот ящик Пандоры? Я был страшно напуган; мне хотелось убежать от самого себя. Я позвонил Янову и пригрозил ему судебным расследованием. Он спросил, какова истинная причина моего звонка, и я признался ему, что мне страшно. Что я боюсь. Боюсь своих чувств. Я хотел выздороветь. Мне хотелось откашляться и выплюнуть член, яйца, сперму.

Возможно, быть здоровым — это значит быть реальным, быть настоящим. Но может быть здоровье и хорошее самочувствие подразумевает гомосексуальность. Я не знаю. Янов сказал мне, что его кабинет — это моя законная территория, и на ней я могу быть кем мне вздумается. Мне захотелось убежать на эту свою территорию, защититься там, стать самим собой.

Пока я шел к Янову, горло мне сдавливал ком, я давился, мне хотелось плакать. Я чувствовал себя маленьким мальчиком, идущим в свою комнату, где можно без опаски быть маленьким мальчиком. Я лег на кушетку, и на меня снова нахлынуло чувство. Я раскрылся, на этот раз я сказал «папа». Я стал кричать и плакать: «папа, полюби меня». Я подавился словом «полюби», ощутив невероятный стыд. Янов приказал: «Проси». Я звал и просил о любви, которой так сильно чаял; я давился, чувствуя себя униженным и ничтожным. Желать и добиваться любви было недопустимой слабостью, и мне было очень больно

оттого, что я так долго отрицал свою потребность в отцовской любви. Я был вынужден отрицать эту потребность, потому что он никогда не разрешил бы мне просить. Эти просьбы причиняли ему слишком сильную боль, и мне было легче выключить чувства, чем прочувствовать отказ, который я всегда получал. Я погрузился в чувство, и внезапно перед моими глазами мелькнула картина: я стою в центре круга обступивших меня хохочущих людей. Я делаю им всем неприличный знак рукой. Картина вдруг изменилась, теперь я был совершенно голый, и люди смотрели на меня во все глаза. Издевательские рожи, злобные, отвратительные. То было мое собственное безобразное отражение. Я испугался, и попытался прикрыть руками свою наготу. Я не понимал, что это за лица, кто эти люди. Янов сказал: «Смотри, не отводи взгляд, оставайся с ними». Я присмотрелся. Голова непроизвольно дернулась в сторону. Мне захотелось убежать. Янов сказал: «Смотри». Я смотрел, и от страшной муки громко кричал. Это была моя семья. Моя семья злобно смотрела на меня, я же чувствовал себя уязвимым и одиноким, я так хотел, чтобы папа защитил меня. Но я видел, что он такой же испуганный маленький мальчик, как и я. Где он? Я позвал его, и увидел мертвым в гробу. Но он непостижимым образом слышал меня. Я умолял его не уходить. Я говорил, что он нужен мне; впервые в жизни я так говорил с ним. Я хотел, чтобы он был только моим, и я говорил ему об этом. Он появлялся всякий раз, когда я звал его, я видел сцены из моего раннего детства, я прочувствовал все невысказанное, непрочувствованное, я ощутил все вещи, которые так и остались невысказанными, пока он был жив. Было несколько первичных сцен, в которых я хотел коснуться его члена, сцены, когда я испытывал гнев, печаль, грубость и нежность в отношении отца. Потом пришло время сказать ему последнее прости и закрыть крышку гроба. Отец умер, я отпустил его, отпустил навсегда.

Первичные сцены стали принимать более символический характер, я чувствовал себя заключенным в какую‑то оболочку, чувствовал себя зажатым и стиснутым со всех сторон. Я пытался заставить себя почувствовать, что это было, но ничто не помогало. Создавалось такое впечатление, что мое тело, весь мой организм, двигались в каком‑то заранее заданном темпе, и