Первичный крик

Я боролся изо всех сил, и это помогало мне хоть как‑то держать в узде мое напряжение, но мне приходилось соблюдать осторожность в отношениях с мамой, потому что она в любой момент могла меня поймать. Она не терпела, когда я начинал чувствовать свой член.

К окончанию второго класса я обнаружил, что не только хорошо умею говорить и высказывать свои мысли, чему я научился в словесных баталиях с мамой, но и умею очень быстро бегать. В конце первого года пребывания в команде юниоров я стал первоклассным спринтером и начал встречаться с девушками. К концу второго года я снова стал уверенным в себе, выступил с речами на выпускном торжестве, стал победителем конкурса молодых ораторов штата, начал писать. Я пылал энтузиазмом, мне была открыта прямая дорога в колледж. Но я чувствовал себя несчастным и жалким. Практически всегда, когда мамы не было дома, я тайком наряжался в ее одежду — лифчик, чулки, трусики и т. д. В своем воображении разыгрывались яркие фантазии. Если бы я был таким, то мама непременно полюбила бы меня. Это была хоть и воображаемая, но весьма тухлая сделка — мягко выражаясь; кроме того, это был

не самый подходящий способ полноценно ощутить, наконец, половой член.

Такую свою активность я успешно подавлял в колледже. Я держал свои фантазии при себе и упорно трудился, как и все другие. Учебная нагрузка была так тяжела, а атмосфера так наэлектризована, что очень скоро даже самое усердное старание перестало помогать. Я едва успевал в учебе. То есть, держаться на уровне было так болезненно и тяжело, что колледж нисколько не помогал сбросить внутреннее напряжение. Но мои побочные занятия помогли мне вступить в хорошее братство, и на следующий год передо мной замаячила хоть какая‑то благоприятная перспектива. Оценки, правда, были неважными — тройки с плюсом и четверки с минусом. Ни престижа, ни внимания, ни облегчения от чувства одиночества и собственной никчемности и незначительности.

К концу второго курса я стал активистом. Руководитель группы оказался твердолобым фанатиком. Он выгнал из нашей команды одного иностранного студента за то, что у него была прическа, как у битлов. Еще одно крушение иллюзий. Я был посредником. Меня мучило напряжение, боль и недомогания от членства в группе активистов, и от всей прочей ерунды, которой меня потчевали в колледже.

В то лето у меня впервые в жизни появилась настоящая подруга. Она стала первым человеком, с которым я позволил себе свободное изъявление чувств. Но я так и не решился даже попросить ее отдаться даже в те моменты, когда мы лежали в постели, и она держала в руках мой напряженный член. Я хотел, чтобы девушка дала мне почувствовать мой половой член, но я хотел, чтобы это не было сопряжено с опасностями всякого рода, и она позволила мне это. Но такие отношения грозили обернуться бурей. В течение полугода мы отчаянно боролись за какое‑то постоянство и стабильность в этом взаимном облегчении давившего на нас обоих напряжения. Но увы, она свалила всю тяжесть ответственности на меня. Мне больше не на что было опереться, и я едва не сошел с ума. Я был настолько сильно напуган, что бросил колледж и начал на манер Кьеркегора писать дневники, а 1а Боб Дилан, Кен Кизи е1 а1. Я испытывал такое непомерное напряжение, что писания о мифах,

экзистенциальном сознании и трагической героике жизни маленького простого человека стало единственным способом избежать безумия. Я изо всех сил старался оттеснить первичную боль; и, в конце концов, мне это удалось.

В то время я сделал поразившее меня открытие: никто не имеет права приказать мне, когда я должен убить кого‑то другого. Все очень просто. Но простота, также как и чувство, ускользала от меня с тех самых пор, когда я начал тревожиться о том, что будет со мной. Я был настолько воодушевлен этой простой идеей, что превратил ее в своего рода перевернутую догму. В Аризоне я принял участие в движении гражданского неповиновения и старался уяснить, каким образом можно соединить политику и искусство. Отказаться от призыва в армию и пойти в тюрьму, или эмигрировать и писать для мира мою великую книгу и умереть в возрасте тридцати девяти лет? Как совместить то и другое? Это был труднейший вопрос. Он возник из больших чувств, и на них он покоился. Эти чувства, в конечном итоге, касались мамы и папы. Я должен чувствовать себя достойным уважения (мама); надо было помочь людям перестать воевать друг с другом (мама и папа); надо было найти дом мира, простоты и устойчивости (для нас троих); надо было быть сильным и умелым (папа); и так далее. Я отказался получить призывную карточку, но сделал это весьма прозаическим путем, не нарываясь на лишние мучения и неприятности. Я буду писать и учиться до тех пор, пока за мной не придут и не отведут меня в тюрьму. Я повел себя очень пассивно.

На первом же приеме у Арта я рассказал ему, как хотел послать отца ко всем чертям, когда тот отказался дать мне денег на лечение. Арт сказал: «В самом деле?»