Первое апреля октября

Тщетность ваших намерений, тайных и неисполнимых, подхватывается ветром, стелется позёмкой, уносится за горизонт, необратимо утраченный, на который так страшно перевести взгляд, укороченный знаком минус.

В душах ваших — озноб кромешного сна, не дожитого до обретения смысла. В душах ваших — эхо безмолвного крика той, которая никогда.

Иду в тумане объявшего вас прошлого, ненужного никому, кроме него самого, и несу избавление, я, продавец слёз.

Встретил рыжего - убей!

Прохора решено было казнить. Решили - повесить. Надели ему на шею верёвку и потащили в огород. Прохор молча упирался, но им слишком нетерпелось увидеть его корчи, чтобы они стали обращать внимание на это бесполезное сопротивление.

«Встретил рыжего - убей!» - процитировал за обедом Павел Георгиевич к какому-то желчному застольному разговору о его сослуживце, который был рыжим и поэтому вредным для общества. Сказанное решило судьбу Прохора. Он тоже был рыжим.

Они вытащили его на улицу, пробороздили его телом, поднимая пыль, по тропинке, ведущей в огород. Тут только и вспомнилось, что огород - не сад; в нём всего одно дерево - старая ранетка, которая, к тому же, растёт прямо перед окном. У казни могли появиться ненужные свидетели.

- Ну ты и дура! - недовольно сказал он.

- Сам дурак, - ответила она.

А Прохор, получивший передышку, только молча открывал рот да рассеянно пытался играть с верёвкой. Глупый.

В огороде пахло полынью, растущей вдоль забора, и рано вызревшей малиной. А ещё укропом сильно пахло.

- Ладно, что теперь будем делать-то? - спросил он примирительно.

Тут надо было подумать. Тонька нахмурила лоб, соображая.

Можно было, конечно, забрести на соседскую половину огорода - там, на спуске к пруду, росли несколько яблонь. Можно было переписать приговор и Прохора утопить. Можно было обойтись без формализма и утопить его, не переписывая приговора, но они привыкли всё делать тщательно и фиксировать свершения в анналах истории. Анналов было уже много - две тетради по двадцать четыре листа. Было там и про жареных гусениц, и про кочан капусты, украденный у Николаенко, и про упыря, живущего за платяным шкафом, которого они раскормили мухами и комарами до третьей степени ожирения.

- Может быть, расчетверить его? - предположила Тонька после нескольких минут раздумий.

- Четвертовать, дура, - поправил он, в который раз наслаждаясь своим умственным превосходством и одёргивая Прохора, который увлёкся листом лопуха.

В задумчивости она даже не ответила не его грубость.

- Антон, ты Прошку не видел? - окликнул отец от сарая.

- Нет, - вздрогнул он, приседая и пряча котёнка под лопух, зажав домашнему любимцу рот, на всякий случай.

- Опять куда-то запропастился, чертёнок, - проворчал Павел Георгиевич, возмечтавший поваляться после обеда на диване, с мурлычащим Прохором на груди.

- Надо поторапливаться, - сказала Тонька. - Может, правда - утопим?

- Нет, - упорствовал он. - В приговоре написано: «и сказнить повешиванием».

- Переписать.

- Очень надо!

- Тонька, ты с кем тут? - открыла окно Лариса Анатольевна.

- Ни с кем, - ответила Тонька, заслоняя собой Прохора.

- К пруду не ходить!

- Ага.

Мать подозрительно взглянула на испуганное лицо, хмыкнула, закрыла окно.

Они с тоской поглядели на пруд, над которым серебристыми кометами проносились стрекозы. Скользили по напоённому солнцем зеркалу суетливые водомерки. Тянуло с той стороны запахами нагретой воды и влажных камней. Забытый Прохор замяукал в ответ на «Кыс-кыс-кыс» Павла Георгиевича, доносящееся из-за дома. Антон стремительно присел, сграбастал котёнка и сунул под мышку. Они рванули на соседскую половину огорода и забились за сарай, в котором сосед Максим Фёдорыч хранил лопаты, тяпки, грабли и старые, почему-то пахнущие керосином, газеты. Прошлым летом они едва не сожгли этот сарай, пока учились курить. Всё из-за этой дуры, Тоньки, вздумавшей затушить окурок в щели между брусьями. Сухая пакля занялась моментально.

Антон накрыл Проню валявшимся тут же старым прогнившим ведром, уселся сверху, на всякий случай оставив снаружи кончик верёвки. Тонька громко сопела - запыхалась от бега.

- Курнём для начала? - предложил он, доставая из тайника в крапиве украденную у отца пачку "Беломора" и спички, завёрнутые в полиэтиленовый мешочек.

- Засекут, - заосторожничала она.

- Деффф-чонка! - презрительно бросил он.

Одному курить не хотелось. Погибать, так обоим.

Сунул ей в зубы папиросу, поджёг. Сделав по три быстрых затяжки, чувствуя, как закружилась голова, они улеглись рядом на буйной траве, вдоль тёплой сарайной стены. Жалобно мяукал под ведром Прошка. Солнце парило вовсю.

- Хорошо, что мы не рыжие, - сказала Антонина.

- Да, - согласился он. - Искупаться бы.

- На пруд нельзя, - напомнила она.

- Сам знаю.

- Может, не будем его вешать?

- Ты чего, совсем?! Приговор подписан и жалости не подлежит.

- Вырвать.

- Ага, щас. Тетрадь развалится. А на той стороне - Пират.