Первое дело Еремея

— Только Ин-Ста фигура некоторым образом собирательная, и… — старичок сделал нарочитую паузу, но Еремей не поддался на уловку, недаром в семинарии преподаватель риторики учил искусству спора. Старичок подождал-подождал, да и продолжил:

— И он, Величайший и ужасный Ин-Ста ни кто иной, как вариация Лек-Сия, вашего величайшего пророка!

— Учителя, — механически поправил Еремей.

— Пусть учителя, — легко согласился старичок.

— Не может быть…

— Как не может? Ты, душа моя, труд арабского безумца Аль-Хазреда «Семья Уль-Яна» читал?

— Я… — Еремей смутился. «Семья Уль-Яна» была книгою, для прочтения обязательной, о чем говорилось даже в катехизисе. И одновременно списка этой книги не было в библиотеке Монастыря, и спрашивать о ней было не принято. Даже на экзаменах требовались лишь общие фразы, что-де труд отражает величие жизненного пути Учителя, его беспримерную скромность и прочее, и прочее и прочее.

— То-то и оно, — наставительно проговорил старичок. — Единство и борьба противоположностей.

— Диалектика, — кивнул Еремей. Диалектику Универсальная Церковь ценила, и даже порой не ясно было, что важнее — схоластика или диалектика.

— Она самая, — старичок блеснул глазами, с виду весело, а присмотришься — грозно. Или нет? Было в этом старичке что-то фальшивое. Что-то? Да всё фальшивое, всё.

Успокойся, успокойся. Вечное свойство семинариста — малыми знаниями перекраивать карту звездного неба. Что он знает о камляскинцах? Что он, собственно, знает о субнави? Третий раз вышел козлик погулять, и давай волков стращать. Тьфу, начал подражать ментальному визави! С кем поведёшься, на того и обопрёшься.

— Простите, но мы в неравном положении. Вы знаете, кто я, а мне ваше имя неизвестно, — проговорил Еремей учтиво. Учтивый живёт, строптивый гниёт.

— Верно подмечено. А ещё я стар, ты молодой, ты брюнет, а я седой, — седым старика назвать было сложно, как рыжим или брюнетом, плешь — хоть ножом режь. — Зови меня дядюшкой C`Мирном.

Опять заклекотало в баке.

— Хоть часы проверяй. Пятнадцать бочонков кипяточка. Хорош самоварчик, верно? На весь людской мир наготовит чаю.

— И… И всем эти богатством управляете вы один, — спросил Еремей, чтобы хоть что-то спросить.

Старичок вздрогнул, зыркнул из-под редких бровей, но ответил по-прежнему сладенько:

— Скорее, душа моя, я один не сплю. Всё хожу, всё прошу — отдай, мужик, мою отрубленную ногу.

Еремей посмотрел на ноги. Обе на месте.

— Это у нас на Камляске сказочка такая есть, про медведя. Ему шельма-мужик ногу отрезал, пока тот спал. Отрезал, домой унёс и съел. Проснулся медведь, приладил деревяшку вместо потерянной ноги и давай обидчика искать. Столько путёвых мужиков заломал, пока на нужного наткнулся…

— У нас в Рутении похожую сказывают. Только не про мужика, а про молодого индейца, Георга — Синюю Птицу.

— Вот видишь, мой юный отец, у нас много общего. Даже сказки. А мы враждуем невесть из-за чего. Добро бы в тесноте жили, так нет: и у вас и у нас людей-то что жиру в постном борще, можно луну идти и никогошеньки не встретить. Зато уж как встретишь, непременно за мечи хвататься нужно.

Еремей пожал плечами.

— Что поделаешь! Мы не хотим повторения Смерти, оттого и сражаемся.

— Удивительно, душа моя. Не хотим Смерти — и убиваем.

— Есть смерть и Смерть.

— А по мне всё одно. Ежели ты умираешь, а перед тобою кишки из вспоротого мечом живота, и варвары режут твоих сыновей и имут твоих дочерей, велика ли радость сознавать, что смерть твоя с маленькой буквы?

— Но меч в руке сильного защитит от врага, а что может защитить от Смерти?

— Ничего, ты прав. И потому никто, сколь бы силён он не был, не посмеет напасть на народ, обладающий Смертью.

— А сам этот народ? Он-то может нападать на других?

— А если Смерть будет у каждого народа? Или, лучше, у каждого союза народов?

Еремей не мог найти ответа. Хотел, а не мог. Смерть было понятием настолько отвратительным, что её отрицание принималось как аксиома. Нечто, не требующее доказательств.

— Видишь, как все непросто, — сочувственно спросил старичок.

— Я уверен, что Смерть — наихудшее, что может быть на земле.

— Смерть имеет много личин, душа моя. Смотри. Примечай. Обдумывай.

Еремей поразился — старичок советовал то же, что и настоятель Дормидонт.

— Ну, ладно. Чужие слова — они и есть чужие. Пойдём, я провожу тебя домой.

— Домой?

— Да. Здесь, в этом цехе напряжение статис-поля слишком велико для пробоя субнави. Зато — обращаю твоё внимание — никто не мог нас подслушать.

— Я не боюсь, — Еремею было непонятно стремление старичка к таинственности. Они в субнави, куда уж таинственнее.

— Я боюсь, душа моя. Знаю, с кем имею дело, потому и боюсь.

Они вернулись под тёмное небо. Тёмное, а над огненною горой — багровое. Пламя горы распространялось на треть неба, переходя в совершенную мглу, но где кончается свет и где начинается мгла?

— Жутко здесь у вас, — вдруг неожиданно вырвалось у него.