Первое грехопадение

— У меня ведь три сына, ты знаешь. Было три, сейчас два осталось. Старшего убили. Убили, твари. Я ведь даже знаю кто, молчу только. Там дверь на защёлку закрыть ничего не стоило, это ведь ерунда, что повесился. Никогда бы он не пошёл на это. Мог бы, конечно, я заявить, что мол знаю кто это сделал, да страшно — и меня убьют. И мамку, и двоих младших. Нет, думаю, живите, суки, только оставьте в покое. Ну да ладно, хрен с этим, я не про то… Его ведь тоже Вениамином звали, как и меня. Вениамин Вениаминович, старший мой. Хороший был парень… И жена у него была хорошая. Её Верой звали. Ой, хорошая девка была! И красивая, и работящая — нравилась она мне. И хорошо они, знаешь, жили с Веней. Любили друг друга! Всё, блин, хорошо было. До одного прекрасного момента… Она экспедитором работала. По всей области ездить приходилось, по самым захолустным деревням. Мы ведь тоже тогда в деревне жили. И вот как-то пришлось ей в одной деревне заночевать. Зимой дело было. Ездили они тогда с каким-то кассиром молодым. Не то кассиром, не то бухгалтером, не помню уж. Ночевали в одной избе вместе. Соображаешь?.. Ну и случилась у них беда та самая. Утром уехали, всё, никто не знает ничего. И так бы всё и было хорошо, да только вела Верка на свою беду дневник. Знаешь, что это такое?.. А была она чувашка, писала на чувашском там. Думала наверно, что не поймёт никто. И надо же быть ей такой дурой — написала она обо всём в дневнике. Только фигня-то ведь какая: знаю я чувашский! И Венька знал, мы ведь в Чувашии долго жили. И случилось, что попался ему как-то в руки её дневник. Он всё, значит, вычитал, понял всё. И говорит ей: «Ах ты, сука этакая, проститутка гнусная, вон ты чем занимаешься вдали от мужа!» А та в слёзы: «Прости, дурой была. Каюсь…» Но Венька не слушал её. Он ведь тоже — молодой был, глупый ещё. Надавал её как следует и прогнал. Дурраак тоже, дурраак… Так они и расстались. А жаль… Она тоже, блин, дура: ну мало ли чё там было, чего в жизни не бывает, но зачем писать об этом?! Душа в душу ведь жили! Любили друг друга! И так всё глупо завершилось…

История эта искренне меня тронула. Даже пробудила на какие-то эмоции. Провожая дядю Веню до дверей и придерживаясь рукой за стенку, я ни о чём другом, кроме как о дневнике на чувашском, думать не мог. А старик болтал уже о чём-то другом, анекдоты травил, стишки декламировал. Но ушёл наконец. Я задвинул дверной засов, поставил на плиту кружку с водой и бессмысленно стал шляться по фойе. Настроение было замечательное, я даже насвистывал что-то и с удовлетворением и какой-то любовью оглядывал пустые пространства школы, где я был наконец-то один.

Вскоре поспел чай. Я выпил его с чёрствой, до ужаса вкусной коркой хлеба, а затем развалился в кресле. Стало жарко — на лице выступил пот, я вытирал его носовым платком. Свитер однако не снимал. Школа была обиталищем сквозняков, они сифонили отовсюду, а сквозняки я не любил больше всего на свете. Я предпочитал находиться в тепле, я был теплолюбивым растением. Мерно горели лампочки сигнализации, им вторила моя мрачная настольная лампа — я уже не раз останавливал на ней свой взгляд. За окнами школы чернело небо с крохотными и почему-то редкими капельками звёзд — требовалось усилие, чтобы разглядеть их на фоне тьмы. А ещё, под самым козырьком парадной лестницы — он тоже был виден с моего места — Её Величество Луна посылала мне свой привет. Она была полной сегодня. Она была полной и вчера, должно быть будет такой и завтра. Просто это полнолуние, вот что это такое — любимое моё время.

Я услышал вдруг шаги. Едва уловимые, совсем лёгкие, они доносились из-под самой крыши. Они явственно раздавались в ушах — кто-то не спеша прогуливался по коридорам третьего этажа. Я застыл, прислушиваясь. Звуки шагов не обрывались, они доносились теперь откуда-то из правого крыла — я мог лишь удивляться, что слышу их на таком приличном расстоянии.

Я поднялся, вышел из будки в фойе и, стараясь не суетиться, зашагал к лестнице. Взлетел на третий этаж и встал в нерешительности в проходе. Никого не было видно, мне потребовалось время, чтобы угадать очертания окна на противоположном конце коридора — так было здесь темно. Я двинулся к нему, как к ориентиру. Школа была старой и на двух верхних этажах пол был деревянным. При каждом шаге он нудно и тревожно поскрипывал. Скрипы эти вселили в меня неуверенность. Дойдя до конца коридора, я повернул в правое крыло и вдруг понял, что больше не слышу тех звуков, за которыми шёл. Мне сделалось жутко, ведь я догадывался, чьи это были шаги.