Первое «Воспитание чувств»

Итак, он был отменно подготовлен, чтобы воспринять всяческие идеи и действовать любым образом: без труда переходил от одного мнения к другому, противоположному, от брюнетки к блондинке, от жизнерадостности к меланхолии, притом не из скептицизма или презрения, но от уютной убежденности в собственной правоте и движимый стремлением все решать миром, что позволяло ему обманывать самого себя, подчас водя за нос и остальных. Он не слишком верил в истинность любви, безупречность доводов разума, в добродетель женщин и честность мужчин, но при этом полагал, что его-то чувства глубоки, воззрения неопровержимы, любовница от него без ума, а сам он полон редких моральных качеств.

Он не питал больших надежд, тем самым избавив себя от крупных разочарований, и не признавал ничего такого, что бы превысило его способности: все было по нем и для него, а о том, что выше его понимания, он никогда не думал, непосильного — не делал, просто не пытался, и все, ибо основанием его тщеславия стала вера в себя, а его хитрости отдавали изрядной наивностью.

В нежностях его ощущался заметный привкус легковесной поэтичности, ровно столько, чтобы, охотно выказываемая, она не укрылась от чьего бы то ни было внимания; он негодовал на то, что обычно приводит в возмущение, и восхищался всем, что вызывает восторг большинства; узнав о смерти герцога Орлеанского,[105] воскликнул: «Какая утрата!», а по поводу похорон Наполеона: «Как это величественно!», не принадлежа ни к числу скорбящих о первом, ни к тем, кого заставили содрогнуться эти торжества в честь второго.

Не зная подлинной ненависти к кому бы то ни было, лишенный равным образом и серьезных симпатий, он, однако, числил приятелями множество людей, на которых никак не рассчитывал; притом охотно виделся и болтал с ними, хотя был бы раздосадован, если бы встречи слишком участились, ведь не проходило и часа, как он уже с трудом подыскивал темы для разговора.

Ежели карета давила кого-то на улице, он бывал искренно удручен, жалел жертву, хотя и не бросался поднимать, при всем том от подобной оказии его пищеварение весьма страдало, и он охотно давал пять франков по подписке на помощь вдове и сиротам, в то время как другие жалели и сорока су.

Тех, кто злоупотреблял крепкими напитками, Анри не одобрял, ибо предпочитал вино водке; трубочный дым он находил слишком едким, поскольку курил сигареты; точно так же в грустные дни он почитывал Ламартина, а когда хотелось посмеяться, брал в руки Мольера.

Серьезный во всем, он отождествлял себя с обстоятельствами, отчасти следуя за ними и не забывая ими же пользоваться; если какое-нибудь дело у него не выгорало, вину за это сваливал на случай, когда же все получалось, приписывал заслугу целиком себе, ибо имел возможность убедиться, сколь мало свободы дано человеку в его поступках, но какую тем не менее силу он способен извлечь из собственной воли и энергии.

Не испытывая особого почтения к гениальности, он не видел нужды восхищаться великими, относя их достоинства на счет природы; не любя героев, ставил их подвиги в заслугу их же тщеславию. Но странная вещь: он насмехался над энтузиазмом, а скептицизм приводил его в трепет! Не понимал людей, умирающих от любви, ведь сам любил стольких и еще жив, и не представлял, как некоторые обходятся без любви, ведь без нее он бы умер наверняка!

Ему нравилось бывать в свете, потому что там всегда находились женщины, смотревшие на него, и слушающие его мужчины; он сравнивал свою персону только с наиболее блестящими из них, на равных же себе смотрел свысока, а над тупоумием тупиц и уродством уродов втайне насмехался.

При самом гнусном торге он научился не называть покупку ее собственным именем, принимал во внимание, что надо уважать целомудрие бесстыдников и чувствительность грубой черни: воры не любят, когда при них заговаривают о воровстве, а убийцы соответственно об убийстве, ибо, кроме привычки к первому либо второму, и те и другие в глубине души, быть может, очень честные и весьма гуманные люди.

По старой памяти он все еще считал, что наделен нежным сердцем, и ценил в себе высокую мораль, ибо любил порассуждать о нравственном облике других.

Вот так, принимая жизнь всерьез, он ни к чему в ней по-настоящему серьезно не относился; имея благородный нрав, был человечен с себе подобными, честен в отношениях с обществом, но тем не менее стремился переспать со всеми женщинами, использовать всех мужчин и заполучить все возможные деньги; однако к первой из указанных целей он шел, никого не опорочив, ко второй — так, чтобы никто этого не заметил, а к третьей — чтобы никому не пришло в голову его за это порицать или наказывать, поскольку терпеть не мог скандалов и был не большим эгоистом, чем прочие, оставаясь вполне честным малым.

Пока у него не было определенных амбиций, но вскоре они, возможно, появятся, когда он почувствует, что приобрел в жизни еще не все, обзаведясь кое-чем — захочет остального: аппетит приходит во время еды, алчба — при созерцании.