Первое «Воспитание чувств»

Довершая свое образование, он усвоил начатки множества наук, позволявшие ему выглядеть обладателем универсальных познаний, а одну или две дисциплины, очень частные и узкие, изучил довольно глубоко, желая при случае блеснуть способностью разбираться в тонкостях; его знания математики хватило бы, чтобы вымерить шагами сад, а в химии он смыслил ровно столько, чтобы не показаться неучем аптекарю.

О картинах он предпочитал судить по гравюрам, что имел дома, из истории вызубрил краткие переложения основных событий, но, когда заходит речь о каком-нибудь производстве, он так и сыплет техническими терминами и названиями посвященных данной теме трудов. Всего Корнеля он, разумеется, не прочел, но затвердил назубок два десятка тирад из его наименее известных трагедий; латинских авторов он читает, заглядывая во французские переводы, а греческих — в их латинские версии.

Он бывал в Италии и подчас адресует опровержения по всей форме кое-кому из ученых, пишущих об этой стране. А коль скоро он пожил и в Америке, то не дозволяет в своем присутствии говорить о Новом Свете, не высказав собственного мнения, и ему приходится верить.

За политикой он следит по «Монитёру»,[106] а за искусством — по мелким газеткам; социальная экономия, философия, индустрия, коммерция, общественные работы — у него обо всем найдется что сказать, притом избежав явных глупостей.

Однажды он целую зиму слушал курс анатомии; он ходит на концерты в Консерваторию, даже приобрел кое-какие понятия о композиции, хотя не умеет держать смычка или пропеть застольную песенку.

Он с большим энтузиазмом ведет себя на представлениях пьес, которые входят в моду, и неизменно брызжет сарказмами по поводу провалившихся; его главное достоинство — чуять тот день и час, когда возникнет новая репутация или погаснет прежняя. Тогда он изо всех сил старается приумножить блеск имени на его восходе и поторопить падение тех, кто клонится к закату, так что, когда либо одно, либо другое впрямь происходит, все восхищаются верностью его оценок и независимостью суждений, не считая того, что он получает право завязывать новые дружбы с победителями и тем компенсировать себя за всепобеждающую ненависть поверженных.

Не то чтобы у него, как у его родителя, имелись в запасе готовые мнения по каждому поводу, но, судя о людях на основании одного лишь своего опыта и не ища в этих умозаключениях ничего, кроме ясного результата, из которого можно извлечь выгоду, Анри не принимает в расчет того, чего сам не видит, и более чем охотно предполагает то, что, по его разумению, должно быть, ибо не верит ни в существование мыслей, не могущих быть выраженными вслух, ни в чувства, не приводящие к действию; из-за этого он порой попадает впросак, приписывая влиянию постоянных причин поступки, вызванные мимолетными побуждениями, или выводя важные последствия из малозначительных подробностей. Так, наблюдая множество совершившихся адюльтеров, Анри не замечает тех, что завязываются только в помыслах; он давно разложил все страсти по полочкам, расчертил воображаемую карту сердца границами областей и стран, с тех пор его жизнь потекла спокойно посреди волнений света, но отсюда же понятно, что обширный его ум несколько поверхностен.

Сперва он посвящал себя изучению родов искусства, но бросил это занятие, ибо перестал понимать, что тут еще узнаешь нового (явный признак, что не научился ничему), и с головой погрузился в деятельность практическую, став со временем истинным мэтром. Живопись забросил, находя, что пейзажи всегда лгут, а в портретах никогда нет подлинного сходства, в скульптуре же его обыкновенно отталкивала холодность композиций и неподвижность фигур.

Давнишнее его пристрастие к литературе — скорее след испытанного некогда очарования, нежели подлинное проявление вкуса. Взявшись прилежно изучать какое-либо произведение, он так сосредоточивает внимание на формальных совершенствах и огрехах, что почти тотчас замечает эти последние, полностью упуская из виду, зачем, собственно, автору надобны те или иные красоты; не улавливая причин, обусловивших создание именно этого творения, бранит как раз то, что составляет его суть, проходя мимо высокого и не замечая оное вовсе; ему не постичь ни внутренней правоты неправильно построенной фразы, ни гармонии изломанного стиля, в античности он нечувствителен к ее живому теплу, а в литературе нового времени — к ее страждущей душе.