Первое «Воспитание чувств»

Я поднялся в оставленный ими номер — пусто. В комнате Люсинды на камине лежали какие-то исписанные клочки, пущенные на папильотки, да черные булавки — и все. Там уже подметали, а белье с постели убрали до того. Наконец я спустился вниз и побрел по улице, затем вышел за городскую черту, я бежал куда глаза глядят. Какое предательство! Прямо не верится… Но я их найду… увижу снова… по крайней мере ее, чтобы сказать: «Прощайте».

Я долго шел по большому шоссе, выходящему на дорогу к Парижу. Казалось, я обречен шагать по нему вечно вдоль длинной линии стройных тополей, они шумели под ветром как-то леденяще-безнадежно; весь мир, чудилось мне, обезлюдел, я вглядывался в даль, но там лишь вздымались порой столбы пыли высотой с хорошее дерево.

Завидев впереди повозку, я спросил у кучера, не встречал ли он кого за последние два-три часа и что это были за экипажи. Тот отвечал, что видел наемную коляску в той деревне, что попадется мне в пути, он — то как раз оттуда, и прибавил, что я еще могу их застать, далее крутой подъем, а лошадям надо бы дать роздых.

Я был счастлив: я их снова увижу, заговорю с ними, скажу ей хотя бы слово — мне надо.

На вершине холма я остановился перевести дыхание, и у линии горизонта различил черепичные крыши. Да, это была деревня, где они остановились, там стоял их экипаж, именно там; мне чудилось, что я его различаю в той дали, — и я побежал, помчался из последних сил.

Я прибежал туда. Сейчас уже ничего не помню. Только на старом мосту — мельницу, что обрызгала меня, когда я проходил мимо. После моста начался подъем. Бешенство придало мне сил, и я хотел его преодолеть, но не смог, на каком-то повороте повалился в придорожную канаву, с пеной на губах, сломленный, с помертвевшей душой.

Я поднял голову — вдали белой линией тянулась большая дорога, там виднелась елозившая по ней, как муха, жирная черная точка… она все уменьшалась, уходила прочь… Время от времени она застывала на месте, потом вновь оживала. В этот миг солнце, пробив тучи, ярко осветило вершину горы, казалось, касавшуюся небес, и на обочине дороги проступили, как мне почудилось, очертания двоих, стоящих рядом. Солнце засверкало еще пуще, так что земля на дороге словно бы осветилась изнутри, как цветное стекло, за которым зажгли свечу, и я разглядел на вершине подъема возницу и обеих его всхрапывающих лошадей.

Справа от них был негустой лесок, откуда и появились неясные очертания тех двоих, в этот самый миг они подходили к карете, — мне померещилось, будто мелькнуло что-то синее, раздуваемое ветром… платье… А затем все предметы увеличились, и я различил Бернарди под руку с Люсиндой, ясно увидел, как он придвинулся к ней и поцеловал, кажется, они смеялись, верно, говорили обо мне. Но тут их экипаж двинулся и покатился быстрее, а я приложил ухо к земле, чтобы еще слышать их.

Я снова спустился на равнину, медленно пересек деревню, которую до того миновал бегом, постоял, облокотившись на парапет моста, глядя, как вода кипит под его аркой и уносит травинки, вымываемые у берегов; лишайник карабкался по стенам и спускался ко мне, словно для того, чтобы схватить, поток окликал меня и звал с собой. О, почему я не мог стать одной из капель, затянутых водоворотом, бешено кипящих в порыве самоуничтожения, исходя паром собственной ярости!

— Будьте милосердны! Христа ради! — шептала у самого моего уха маленькая девочка в лохмотьях, шаркая босыми ногами по пыльной дороге и с улыбкой протягивая ко мне руку.

— Убирайся! Пошла прочь! — завопил я во всю мощь своих легких.

Ибо меня вдруг обуяло желание погубить ее вместе со мной в этом головокружительном безумии — слушать, как стенает о спасении ее потерянная душа, видеть, как ее разорвет здесь, в этой водяной пучине, размозжит о склизкие стены, в которые бьется пена… Я бежал оттуда, словно уже убил ее.

Целый день я блуждал наугад по полям, грустный бродяга, уподобившийся волку; я топтал колосья, обрывал листву, раздирал одежду и обувь о колючки в лесу и об острые камни на крутых тропках, а вид расцарапанных в кровь ладоней доставлял мне радость, как и боль в сбитых ногах; лия слезы, я оглашал окрестности воплями, искал, что бы мимоходом растерзать, и сам хотел пасть жертвой.

Я очутился на каком-то рапсовом поле, упал там ничком, закрыв лицо руками и всласть оплакал свое горе, лелея тысячи планов самоубийства.

Затем я поднялся и повлекся куда-то прочь. Уже наступил, без сомнения, день, но я ничего не замечал: пейзаж вокруг тонул в каком-то вязком тумане; в висках стучало, я не понимал, куда мне идти, — все, все уничижало меня: было холодно, хотелось есть, меня била дрожь и мучил страх.

Рядом со мной по разбитой дороге проехал селянин верхом на заезженной кляче, она плелась шагом, поводья мирно лежали у нее на загривке, седок неторопливо раскачивался на спине своей животины и насвистывал местную песенку. Я последовал за ним, нужно же было куда-то идти. Он остановился у каких-то ворот, я зашел туда вместе с ним, попросил у фермера позволения передохнуть: вот выпью немного молока с хлебом и тотчас уйду.