Первое «Воспитание чувств»

Всякий час приносил свое особенное счастье, утром не такое, как вечером, ночью не то, что днем. Самые обычные или малоинтересные вещи приобретали иное значение. К примеру, она обещала ему, что в такой-то час сдвинет с места такой-то стол или стул, — то будет знак, говорящий, что она думает о нем, и, когда назначенный срок близился, Анри с волнением ожидал этого звука; в свою очередь он давал ей слово, что будет ходить, громко печатая шаг, и она, прижимая к сердцу руки, слушала стук его башмаков.

Анри спускался в сад почитать и встречался там с мадам Эмилией, вышедшей туда как бы невзначай, или, напротив, она брала рукоделие и направлялась с ним в увитую зеленью галерею, как вдруг из-за дерева появлялся Анри — она даже вздрагивала. Все эти мелкие происшествия заменяли им великие приключения.

В ее глазах Анри был страсть как хорош собой, она восхищалась полной осознанного превосходства посадкой его головы; ему же она представлялась изысканной и прекрасной, он обожал влажный свет ее ласковых глаз. Ими двигала неиссякающая жажда обладания друг другом, возобновлявшаяся из собственных истоков и питавшая себя, никогда не иссякая, не зная удержу и час от часу возрастая.

Она, что ни день, расточала для него неисчислимые и вечно новые сокровища любви. То вся исходила очаровательной истомой, в которой так и таяло ее сердечко, то предавалась едким душераздирающим сетованиям, полным жизнерадостных скорбей, доводивших ее до неистовства; иногда она жарко кусала его, и белоснежная эмаль ее зубов отпечатывалась на плече возлюбленного, вонзаясь туда с алчной свирепостью, достойной античной богини любви, в то время как податливо мягкая рука с нежной лаской скользила по его коже, пробуждая под ее покровом раскаленные, способные оживить и мертвеца, приливные токи крови, рождая в любовнике несокрушимый напор страсти, под действием которой впору родного отца продать за миг прикосновения милого пальчика; ночью она зажимала себе рот ладонью, чтобы подавить рвущийся крик блаженства, и извивалась в конвульсиях, внезапно разражаясь рыданиями и хохотом и осыпая его хищными поцелуями, а затем, утихнув и невнятно окликая его, приподнимала голову, не утерев испарины со лба, и разглядывала своего избранника, неотрывно вперив в него пылающие, словно факелы, очи.

Другой раз она, только что вернувшись после какого-то визита, вошла к нему, не переодевшись: в шляпе с вечно покачивающимся белым пером, в тесных перчатках, туго облегающих кисть, в тоненьких лакированных туфельках и платье, подметавшем тротуар, поднимая вокруг нее щедрую волну теплого воздуха, — и все это она отдала на его милость: он мог, сколько ему заблагорассудится, мять это в объятьях, теребить пальцами, да хоть рвать; она даже причесывалась специально для того, чтобы он вынимал гребень из ее волос и ерошил локоны, долго одевалась, выбирая самые тонкие кружева, самое новое платье, все только затем, чтобы Анри в ослеплении чувств срывал с нее платок, рвал узел зубами и попирал ногами весь этот тщательно подобранный и заранее обреченный туалет, где каждая вещица когда-то любовно приобреталась по случаю, дабы в свой час произвести впечатление.

Когда они последними поднимались по лестнице, он жал ей руку, очутившись меж двух дверей, они целовались, за столом — касались друг друга коленями. Когда в гостиной собиралось общество и мадам Эмилия, декольтированная, в воздушном одеянии, переходила, блюдя роль хозяйки дома, от одного гостя к другому, окруженная почтением пожилых и молчаливыми домогательствами молодых, — как весело билось его сердце при мысли, что это обтянутое тканью плечо ради него обнажится, укрытые от всех взглядов груди, чья потаенная прелесть будет томить кое-кого в ночных грезах, ожидают его губ, ласково полуопущенные глаза для него вспыхивают пламенем, неведомым этим людям, и даже сейчас в присутствии посторонних, прямо у них перед носом — этих двоих объединяют воспоминания и жажда новой близости!

А когда возвращалась ночь и с ней привычный час свидания, они наедине, в полной власти друг друга, пользовались сокрытым от всех счастьем, как два вора, перебирающие награбленное, и Анри бросал:

— Ах, какой гордячкой ты была сегодня! На меня почти и не взглянула.

— И ты в это поверил? — Далее следовал поцелуй.

— Эх, кто бы мог подумать?

— Да, кто может догадаться?

Вот так все разновидности страсти и тщеславия растворялись в этой единой смеси, которую называют любовью, как именуют светом все, что блестит перед нашими глазами, от узеньких полосок и нитей, просачивающихся сквозь стены темницы, до воздушного эфирного золотистого полога, который в тропиках натягивает над нашими головами солнце.