Первое «Воспитание чувств»

Все же папаша Рено, должно быть, самою судьбою был предназначен в мужья — он не замечал ничего, хотя подчас казалось, что неосмотрительность наших возлюбленных неотвратимо должна бы вызвать к жизни одну-другую из тех коллизий, что расцвечивают существование почтенных буржуа, придавая кое-чему в их жизни некие пропорции искусства. Тысячу раз на дню мадам Рено входила в комнату Анри, а тот — в ее апартаменты; как только их пути по дому пересекались, они тотчас заговаривали друг с другом вполголоса, из дома они выходили почти сразу друг за другом и таким же образом возвращались; мало того, перед всеми, кто посещал особняк, они почти признавались в некоей интеллектуальной близости, из-за которой, как уверяли оба, им очень нравилось проводить много времени в разговорах.

Особенно это касалось мадам Рено — она не отдавала должной дани той сдержанности, что свойственна слабому полу; так, однажды поспорила с Анри, что будет пить из его стакана на протяжении всего обеда, и проделала это под носом у ничего не заподозрившего супруга, целиком занятого изложением некоей замысловатой истории.

Такого рода замаскированные оскорбления супружеской чести ее весьма забавляли; к примеру, стоило заговорить при ней о любых двух вещах, мало-мальски пригодных для сравнения или хотя бы некоторого сближения, она тотчас брала этот сюжет в свои руки и напускала довольно туману, малопонятного для прочих, но совершенно прозрачного для Анри и имеющего смысл настолько же для него хвалебный, насколько уничижающий ее благоверного, отчего наш герой сам иногда приходил в смущение, хотя все это и льстило его самолюбию.

Впрочем, бедный наш супруг нашел бы донельзя прохладный прием, осмелься он только заметить вслух, что свет у Анри по вечерам гаснет гораздо раньше, нежели обыкновенно, в то время как в комнате мадам Рено его не гасят допоздна, или пожалуйся он на двери, начавшие громогласно скрипеть по ночам! Но он слишком рано задремывал и слишком громко храпел, чтобы насторожиться. И как это у него чертовски славно выходило!

Однажды, в первый год их совместной жизни, она закатила ему ужасный скандал по поводу шали, подаренной горничной на именины: к счастью, подобные истерики никогда не возобновлялись, в противном случае дела пансиона могли бы покатиться под гору. И потом, по правде говоря, он вовсе не думал о том, действительны или же мнимы добродетели его супруги, главное, чтобы она исправно вела их общее хозяйство и льстила самолюбию родителей его постояльцев нотками материнской заботливости в голосе, подавала бы ему страсбургские войлочные туфли, а по вечерам перед тем, как укладываться спать, — неизменную чашку отвара, и всякий раз выказывала удовольствие от тех приправ, что он изобретал к салату, и от его каламбуров, отпускаемых при поглощении десерта, — большего ему и не требовалось. К тому же он был занят зарабатыванием денег и имел склонность рассматривать все, что предлагала ему жизнь, исключительно в благоприятном свете. В то время, о котором идет речь, он как раз задумывал новый учебник для соискателей степени бакалавра по ведомству изящной словесности, каковой придал бы весу и значимости его образовательному заведению; к последнему он в следующем году замыслил присовокупить литературный атенеум[42] для тех, кто делал первые шаги на этой славной ниве.

Казалось, мадам Рено снова прониклась к нему очень теплым чувством: по вечерам перед расставанием она подставляла ему лоб для поцелуя, а после завтрака увлекала его, как встарь, погулять по саду, чтобы поговорить спокойно, пока она обрезает ножницами веточки с цветами шиповника; Анри из своего окна смотрел, как они прохаживаются, терзаясь бесполезными попытками представить себе, о чем это они там беседуют, и помимо воли примечая, что сердце престранно сжимается от ревности, впрочем быстро умеряемой иронично-нежным взглядом той, кто явилась ее причиной! Штиль наступал быстрее, чем на водах, усмиренных знаменитым Нептуновым «quos ego»,[43] приводившим в такой восторг моего преподавателя риторики.

Ему хотелось лишь узнать, почему она так искусно изображает супружескую любовь и не оказывается ли притворное чувство, пусть лишь на минуту, искренним, ведь он так добр, этот бедняга Рено, он вполне достоин любви, вот и Анри к нему очень привязан, он почти готов раскаиваться, что столь низко обманывает доверие наставника.

— Неужели ты можешь в такое поверить? — в сердцах выкрикивала она.

— Кто знает? — многозначительно тянул Анри.

— Что за отвратительная мысль! Как плохо ты обо мне думаешь! Любить его? Какой ужас!

Она принималась плакать, и надобно было ее утешать. А ведь сама допекала законного супруга вспышками якобы ревности к мадам Ленуар, к которой, по ее утверждениям, он уже давно питает настоящую страсть. Стоило мсье Рено обратиться к этой даме с безобиднейшей шуткой или самой незатейливой остротой, и ему на целую неделю были обеспечены недовольные гримаски, сопровождаемые благородным молчанием вперемешку с горестными вздохами.

Сам Анри подчас попадался на удочку.