Первое «Воспитание чувств»

— Но почему бы вам не пойти, друг мой? Вы можете гулять, где вам заблагорассудится, я ни на чем не настаиваю.

— Нет, я остаюсь, — отвечал папаша Рено. — Остаюсь. — И уселся на стул.

— Вам ведь надо куда-то по делам, — не унималась мадам Рено.

— Так я пойду завтра.

— Подчиняться — моя обязанность, а не ваша, ступайте же.

— Нет, черт побери, это совсем не срочно.

— Надеюсь, вы ничего не отменяете из-за всего, что я тут наговорила.

— Да нет же, я, собственно, и не намеревался…

— Какие все это мелочи!

Она встала, подошла к нему, взяла за пуговицу сюртука и стала теребить ее, стараясь не смотреть ему в лицо:

— Послушайте, я была не права. Даже несправедлива, меня совершенно не надо было слушать; ну, просто я слишком порывиста, легко выхожу из себя, путаюсь. Я вас, может быть, больно ранила, не желая того, так простите меня, и не будем больше об этом, а? Видите ли, я как ребенок, матушка так избаловала меня, вы же знаете! Она, в отличие от вас, совсем не понимала, как следует воспитывать человека! В другой раз я буду паинькой, вот увидите! Это оттого, что я так вас люблю! Не удивляйтесь же, что я столь ревнива, но я знаю, что не права, ведь ты еще обожаешь свою Эмилию, не правда ли? Ты ведь будешь безутешен, дружок мой, если она разозлится?

Она ласково похлопывала его по щекам, а папаша Рено только таращил глаза под своими очками.

— Ну да, ты ведь добр, бедный мой папочка, ну же, поцелуй меня, ну, быстренько-быстренько… вот сюда… сюда… бедняжечка мой!

— Да, хорошая моя.

— И вот сюда… еще раз.

— Охотно, курочка моя.

— И туда, и туда, дружочек мой.

— Ну да, и еще вон туда.

И они обменивались нежными ласками, выражая переполнявшие их чувства особого рода похрюкиванием, какое выглядит вполне естественным в подобных обстоятельствах.

— Теперь, чтобы доказать мне, что вы не сердитесь, сделайте так, будто я ничего не говорила.

— Ни в коем случае.

— Прошу вас, иначе я подумаю, что вы все еще на меня в обиде.

— Мне тоже хочется уступить: я остаюсь дома.

— Нет, теперь твоя очередь приказывать. Хочу, чтобы ты отправился прогуляться.

— Мне вовсе незачем торопиться.

— Что с того! Прошу тебя, уступи!

— Нет, чтобы доставить тебе удовольствие, — остаюсь, остаюсь.

— Нет, сейчас мой черед доставлять удовольствие — уходи, уходи, уходи.

— Нет! Не сдвинусь с этого места!

— Ну не глупи, вот твоя шляпа.

— Но я уже не хочу тебе противоречить, зачем мне тебя покидать?

— Не слушай меня, иди — вот твоя трость.

— Не пойду.

— Пойдешь. Да бери же трость!

И ссора чуть было не вспыхнула снова, но вошла Катрин и возвестила:

— Мсье Мендес просит вас, сударь, послать за доктором: ему очень плохо, бедняга бледен, как простыня на его постели, иногда он скрипит зубами, тогда мсье Альварес говорит ему какие-то слова, на что мсье Мендес тотчас отвечает ему с яростным видом, все повторяя: «lа puta! la puta!»[44]

— Так, значит, «lа puta!», — удивленно промямлил папаша Рено. — Гм, «lа puta!». Вероятно, молодой человек бредит.

— Так я передам, что мсье отправился за врачом? — переспросила Катрин.

«Черт побери! — сокрушался он про себя. — Больной у меня в пансионе! И притом расхворался не на шутку! Он же, чего доброго, заразит других, я погиб! Отпрыск одного из влиятельнейших семейств Лиссабона… Если он умрет, все кончено, у меня больше не будет португальцев… а кто же мне тогда станет присылать ящик апельсинов к Новому году?»

— Что поделаешь, — вздохнула мадам Рено, — надо идти за доктором.

— Но… но, — попробовал было воспротивиться еще не пришедший в себя супруг, — может, все обойдется?

— Идите, сударь, идите! — твердила Катрин.

— Да, надо отправляться, — решился вдруг хозяин дома. — Бегу, но скоро вернусь.

Оставшись наедине с мадам Эмилией, вновь в мечтательной позе раскинувшейся в креслах, Анри продолжал восхищаться блестками ее только что отбушевавших показных страстей и сравнивал их с теми, свидетелем которых бывал каждый день; он перебирал в уме те минуты, когда она дулась, когда выходила из себя, вспоминал, как внезапно все это утихало, сменяясь ласковой нежностью, любовной яростью либо божественным ребячеством — всем тем, чем она обвораживала его каждый день, но теперь к этому прибавилось совсем новое неприятное открытие: обнаружилась тяга к бесполезному предательству, каковому эта женщина отдавалась с неистовым наслаждением.

Внезапно он вздрогнул: она встала и подошла к нему почти вплотную, улыбаясь, она всем видом своим говорила: «Все это для тебя», и взгляд ее проникал прямо в глубины его души, задевая там самые звонкие струны тщеславия; он тоже заулыбался, протянув руки, в неудержимо алчном порыве обнял ее и запечатлел долгий поцелуй на ее чистом белом лбу, придававшем ее облику столько простодушия, стоило ей взглянуть на возлюбленного, и столь предательски-лживом, когда она обращалась к другим.

— Говори тише, тише, — шептала она, покусывая губу, — он сейчас вернется.

— Ох, как же, как же ты умеешь его дурачить! — снова и снова восклицал Анри.

— Да, да! — шептала она, прижимая его ко рвущейся из тугого корсетного плена груди. — Да, все это для тебя, для тебя!