Первое второе пришествие. Вещий сон

— Иисус Христос, — ответила за Христа Нина.

Петр промолчал.

Нина со смехом рассказала о том, как они весь вечер превращали воду в водку.

Петр молчал.

— Гипнотизер он, — объяснила Нина.

— На меня гипноз никогда не действовал, — сказал Вадим Никодимов. — Из интереса пробовал: шиш! Не нашлось интеллекта, который подавил бы мой интеллект. Ну, Иисус, преврати мне воду в вино. В вино, не в водку! В «Чинзано», например.

— Я этого не пил, — сказал Петр.

— А чего ты пил?

— Ну, «Ркацители».

— Валяй, пусть будет «Ркацители»! — И Вадим Никодимов поднял руку, ожидая, когда в нее вложат стакан.

Нина шустро сбегала на кухню, принесла стакан с водой, вложила его в руку.

— Итак, «Ркацители»? — спросил Никодимов.

— «Ркацители», — сказал Петр, вспоминая вкус довольно гадкого, как ему тогда показалось, когда он его пил, кислого напитка малой крепости.

Никодимов отхлебнул. Отхлебнул еще. Отставил.

— Мерзость, однако!

Нина взяла стакан, пригубила и заплевалась.

— Прямо моча какая-то! — фыркнула она.

— Но не вода! — сказал Никодимов. — Вино. Скверное, но — вино! Ладно. Вино мы свое будем пить, — достал он большую бутылку с яркой этикеткой. (Это и оказалось «Чинзано».) А теперь скажи: кто же ты?

Петр сказал печально и просто:

— Я Иисус Христос.

Коротким смехом подавилась Нина, увидев глаза Петра, на которые падал из окна призрачный свет.

— Так… — задумчиво произнес Никодимов. — Сумасшедший? Не похоже. Игра? Не похоже. Что тогда? Непонятно. Знаешь, друг, а ведь ты первый человек на земле, которого я не могу понять. Кто ты все-таки?

— Иисус Христос, — спокойно ответил Петр. — Иисус Христос, а люди дали имя Петр.

А вдруг правда? — подумала Нина. И хоть знала она божественного совсем чуть-чуть — по книжке «Евангелие для детей», которая ей понравилась, потому что была тонкая и с картинками (надо же знать толику из входящих в обиход знаний), так вот, несмотря на скудость своих представлений о величественности когда-то случившихся событий, ей вдруг страшновато стало. Она решила действовать по своему заветному жизненному принципу: с упреждением. То есть — ждать от других людей больше вреда, чем, на первый взгляд, можно ждать. Нет, в самом деле. Вот похихикаешь сейчас, а потом возьмут и ноги отнимутся, болезнь приключится. Если был в самом деле когда-то чудодейственный человек Христос, то почему бы ему опять не прийти? Тут не это самое невероятное, невероятно то, что он — ей встретился, а не кому-то другому. Но ведь и в лотерею главный приз выигрывает кто-то один, который, может, и не надеялся.

— Самое страшное, Петр, — сказал Никодимов, — что я ведь и хотел бы поверить. Но, пожалуй, не смогу. Накорми мне толпу тремя хлебами, море пешком перейди, умершего воскреси — все равно не поверю. Это уж навсегда. Это в крови. Гореть мне синим пламенем в геенне огненной, не верю я.

— Никто не может о себе сказать: верю или не верю. О нас лишь Бог знает, верим ли мы.

— Это как же? — встряла Нина (не нагло, сдерживая себя). — Каждый о себе знать должен. Я вот — верующая! Да! — подтвердила она Никодимову. — Верующая!

— Ты не бормочи, — весело хмурился Никодимов, размышляя: — Значит, лишь Бог о нашей вере знает?

— Да.

— Гляди-ка, как просто. Поразил. Признаюсь — поразил. Ты — первый. Ведь действительно! Я думаю, что атеист, а может, я самый рьяный верующий и есть! Нина, ты видишь, что со мной?

— Что?

— Я волнуюсь! Ты видела, чтобы я когда-нибудь волновался?

— Ни разу, — уверенно ответила Нина.

— А вот — волнуюсь! Ты что же — богослов, слушатель семинарии, а?

— Грузчик на швейной фабрике. Среднее образование, — усмехнулся Петр.

— Понимаю!.. Не понимаю. Первый раз чего-то не понимаю! Ты откуда взял-то, извини, что ты Иисус Христос?

— Знаю.

— Видение, что ли, было?

— В самом себе знаю.

— Как говорит! — восхитился Никодимов, поворачиваясь к Нине, но тут же махнул рукой: — А, ты все равно не поймешь!

— Я понимаю. Я чай поставлю.

Нина решила — подальше от этого разговора.

А Петру было приятно, что самоуверенный атлет интеллекта дивится на него и не может решить, верить или нет.

— В любом случае, — сказал Никодимов, — ты — явление необычное, уж я людей знаю. Так что же, тебе тридцать лет?

— Тридцать.

— Проповедуешь?

— Пока нет.

— Но уже превращаешь воду в вино. Еще что?

— Лечу.

— Что лечишь?

— Все лечу.

— Правда? — обрадовался Никодимов. — Слушай, а геморрой? Такая неинтеллигентная неприятная болезнь, впрочем, как раз интеллигентная, от сидячей работы, впрочем, я давно уже подолгу не сижу, я мыслю на ходу, на лету, но — покоя не дает — вот уже третий день мучаюсь кровью, спиртное и то не анестезирует, боль адская. Поможешь? Штаны снимать или как?

Это испытание мне, подумал Петр, без удовольствия глядя на уже подставленный ему под нос зад Никодимова, причем Никодимов хоть и спросил, снять штаны или нет, сам, не дождавшись ответа, быстренько снял. Юрок был — исключительно.

Пересиливая себя, Петр стал водить руками.

— Ничуть не легче, ничуть! — покрикивал Вадим Никодимов. — Нет, не чувствуешь ты ко мне братской любви, не любишь ты мое тело, мою задницу! Плохой ты еще Христос! Ты полюби мою задницу — и все получится!