Первое второе пришествие. Вещий сон

— Притворялись вряд ли, — сказал Петр. — А чтобы мало — так нет. Штук сто, — прикинул он без хвастовства.

— Неужто? Так как, вылечишь?

— А в каком месте лечить-то? — спросил Петр. — То есть…

Люсьен хохотала со смеху так, что у нее грудь заболела, она закашлялась.

— Ты не смейся, — сказал Петр. — Я никогда не лечил этого. Давай-ка я тебя лучше это самое.

— Я это самое терпеть не могу.

— Ты ошибаешься, — сказал Петр и ласково посмотрел ей в глаза.

И вылечил ее.

Пришедший Никодимов увидел Петра, наряженного в белую одежду, и Люсьен, лежащую на полу, вцепившуюся в ноги Петра.

— Встань, — мягко уговаривал Петр, пытаясь высвободить ноги, но лишь волочил тело окоченевшей Люсьен.

— Чего это вы? — спросил Никодимов. — Люсьен, ты упилась уже?

Люсьен медленно встала, тряхнула изящно лысой головой, сбрасывая наваждение, поцеловала руку Петра — и ушла.

— Я умру, — сказал Никодимов. — Такого я никогда не видел. Ты уникум, Петр. Но на твоем месте я бы подальше от нее. Съест. Как все фригидные бабы, она обожает мучить мужчину, доводить до исступления. Берегись!

— Ничего не фригидная она, — сказал Петр. — И нехорошо про человека говорить, когда его нет.

— Да? Извини. Конечно, ты праведник, но я-то простой человек. И курю-то я, и пью-то я. Выпьем?

— Выпьем, что ж…

На афише значилось:

Чудодей народной медицины, магистр белой магии,

экстрасенс и целитель с дипломом доктора тибетской медицины,

ученик Далай-ламы, последователь христианских заветов

ПЕТР ИВАНОВ

(Собственную фамилию Никодимов не позволил Петру оставить, считая ее неблагозвучной. И вообще, чтобы не светиться. Он даже ему паспорт сварганил на имя Петра Петровича Иванова, уроженца Кзыл-Орды. Тебе ж все равно, настоящее имя твое все равно другое: Иисус Христос. Сказал — и отвернулся. Улыбку прятал?)

Перед выступлением Никодимов вышел с краткой речью.

— Сейчас вы увидите необычного, но обычного человека. Он не строит из себя супермена, как некоторые другие, о которых не будем упоминать ввиду очевидности. Он излучает добро. Он не любит много говорить, но много делает. Не надо спрашивать ни о чем, не надо рассказывать о своих болезнях, он все увидит и поймет сам. Он не любит аплодисментов, поэтому категорическая просьба с первой до последней минуты сохранять полное молчание. Обращаться к нему — мысленно. Встречайте.

И скрылся за кулисами с ловкостью конферансье, а на сцену тихими шагами вышел Петр.

Впервые он стоял перед таким количеством людей, ждущих от него чего-то.

И он пожалел, что ввязался в эту историю.

Жалко и себя стало, и этих людей, захотелось сказать утешительное. И откуда-то взялось:

— Я знаю, вы жалеете о бедности своей души. А она дышит небом.

Никто не горюет всю жизнь; пройдут и ваши печали.

Вам кажется, что вас обогнали, но бегущий не слышит ничего, кроме топота своих шагов, вы же можете слышать голоса птиц и детей, когда идете не спеша.

Загляните себе в сердце и увидите, что оно милостивее, чем вы представляли, добрее, чем вам хочется. Позвольте ему…

Он недолго так говорил — может, полчаса. Зал, состоявший большей частью из женщин, — такова учительская среда, вздыхал, утирался платочками, плыл слезами. Правда, все правда! — откликалось в душах присутствующих.

Петр умолк.

Ладони так и чесались, чтобы похлопать, кто-то даже и хлопнул, но на него зашикали, помня наказ Никодимова.

Наступила пауза.

Слезы просохли.

И вот чей-то голос, не выдержав, нарушил запрет:

— Сказано хорошо, конечно. А лечить-то будем или нет?

— Халтура! — подхватил тут же мужской иронический баритон.

Публика зашушукалась, загомонила втихомолку. В самом деле, не ради того билет куплен, чтобы поумиляться над словами, пусть и красивыми. Пора к делу переходить.

— На сцену зови! Тащи на сцену кого-нибудь! — услышал сзади Петр шипение Никодимова.

— Может, кто-то желает сюда? — пригласил Петр. — С острой болью без очереди, — улыбнулся он, вспомнив плакат-объявление перед зубоврачебным кабинетом, куда попал раз в жизни — проходя медкомиссию перед армией, поскольку все зубы у него были целы.

И именно с зубами вышла женщина, — держась за щеку и пожимая плечами, адресуя это зрителям: вот, мол, какая пустяковина, но болит — спасу нет!

Петр не знал этой боли, но представил ту боль, которая бывает, когда заедут по скуле (он хоть и силен был, но все-таки и ему иногда перепадало). Он представил эту боль, и она у него возникла. Он заставил ее усилиться.

Женщина ойкнула.

Петр поднес ладонь к ее щеке и стал мысленно просить боль, чтобы она ушла. И боль ушла. Женщина опять стала пожимать плечами, уже со значением: надо же!

— Подставка! — раздался тот же иронический баритон.

— Там кто-то сомневается? Вы, что ли? — выскочил из-за кулис Никодимов. — Вы? Вы? — тыкал он пальцем в осанистого мужчину. Директора школы, между прочим.

— Ну, допустим, — встал мужчина.

— Прошу на сцену! Прошу, прошу! — позвал Никодимов — и исчез.