Первое второе пришествие. Вещий сон

Мужчина, не тушуясь, пошел на сцену. Он шел медленно. Он привык, что его ждут.

— Где болит? — спросил Петр.

— А нигде! — ответил мужчина. — Здоров на сто процентов! Даже на сто десять.

Петр стал чувствовать его — и ощутил жжение в желудке.

— У вас желудок не в порядке, — сказал он.

— Он мне будет говорить! В порядке у меня желудок, будьте спокойны! И вот что, товарищи! — обратился директор к учительской массе. — Я, извините, с другой целью сюда пришел. Я понимаю, когда необразованные люди клюют на шарлатанство. Но вы-то — образованные! Не стыдно вам? Конечно, мода: религия, шаманство и все такое! Но вы материалисты или нет? Как хотите, а я этот вопрос в областном отделе народного образования поставлю! И выяснять надо, кто разрешил, и вообще! — уничижительно посмотрел он на Петра.

И вдруг лицо его побледнело — и тут же зеленью пошло, он согнулся, обхватил руками живот, словно подстреленный.

— Сейчас, — сказал Петр. — Сейчас будет лучше!

— Не подходи! — замычал директор. — «Скорую», пожалуйста! «Скорую»! — обратился он в зал. Кто-то побежал вызывать «скорую», директор пополз со сцены в зал, больше всего желая лечь и не шевелиться, но чувство собственного достоинства не позволяло, он двигался по направлению к фойе — и у двери упал, потеряв сознание. Петр хотел броситься к нему, но рука Никодимова его остановила.

— Сами видите! — кричал Никодимов бурлящему залу. — Обстановка сеанса испорчена, условия не выполнены, один за это уже наказан! Выступление продолжать невозможно! Впредь не позволяйте всяким дуракам глумиться над народными целителями. Вам добра желают, а вы!.. — Сокрушенно покачав головой, Никодимов увлек Петра со сцены, говоря сквозь зубы: — Деру даем, деру, пока не опомнились! Ты чего с ним сделал?

— Да ничего…

— Ладно, разберемся!

Директор школы Иннокентий Валерьевич Фомин действительно не чувствовал себя больным. Ему некогда вообще было чувствовать что-то в своем теле: слишком напряженным был ритм жизни, потому что он был замечательный директор, любящий детей и школу, но убежденный при этом коммунист (а почему — «но»? — сказалось уж так, лизнул-таки…), рационалист, материалист, очень гневающийся, что новые веяния разрушают традиционный школьный распорядок. Хоть бы пионеров-то не трогали! — горячился он мыслью, с тоской думая, как же теперь он не увидит стройных рядов мальчиков и девочек — белый верх, темный низ и алые галстучки на белых невинных шейках. Красиво же! А теперь вона что пошло! — родители требуют, чтобы детям разрешили являться в школу в гражданских шмотках, щеголяя и хвастаясь друг перед другом разноцветным тряпьем. А если семья бедна?!

И, как мы знаем, сорвали-таки галстучки с невинных шеек, напялили дети на себя гражданские шмотки, и многое другое произошло огорчительное для Фомина, но… но относится к нашему сюжету лишь одно: у него вот уже года три слегка поднывал желудок. Так, слегка, что и внимания обращать не стоило.

И вот совпадение! — это зрела, оказывается, язва, она-то и вызвала прободение желудка по случайности именно в тот момент, когда Фомин обличал на сцене шарлатанов от медицины.

Фомина увезли на «скорой» и тут же — на операционный стол, все обошлось хорошо, через три недели он выписался. Но не успокоился. Он считал этого самозваного целителя Петра Иванова виновником. Подлец! — вызвал в нем болезнь! Что делают, паразиты! И Фомин поклялся не оставить так этого дела — и не оставил, но об этом в свое время.

Вадим Никодимов ругательски ругал Петра.

— Ты не умеешь владеть ситуацией! — кричал он. — Ты мог его, допустим, усыпить? Загипнотизировать?

— Не знаю. Наверно, смог бы.

— Вот и усыпил бы! Плевать, что он вышел лечить болезни, которых нет, а ты дуй свое: усыпляй, публика очумеет и забудет, зачем он вышел! А ты ему болезнь всунул! Зачем? Народ подумает: навредил человеку!

— Ничего я не всовывал. Была у него болезнь.

— Ты пойми, — гнул свое Никодимов. — Уже билеты проданы на пять подряд твоих выступлений, и залы не чета этому. А слухи, знаешь, как разлетаются — завтра же все будут знать, что на сеансе с человеком плохо стало, и никто не придет! Дай Бог, если журналистов сегодня не было, а если были — тогда вообще крах и ужас! Осел ты, Петруша, как друг говорю!

— Сам осел! — сказала ему присутствовавшая при разговоре Люсьен. — Кто тебя просил выскакивать и звать на сцену этого козла? Кто? А? Козел! Выступления сорвутся! Ну и пусть! Ему не надо этого! Ему не надо славы! Он будет делать свое дело тихо, незаметно, бескорыстно! Да, Петя?

— Вообще-то, — сказал Петр. Ему неудобно было не согласиться с любящей его женщиной, а она любила его неистово; он вот уже третий день жил у нее и испытывал на себе доказательства ее любви.

— Ну уж нет! Вы хотите, чтобы меня с дерьмом съели за сорванные выступления? Нет уж, Петруша, будь добр, пять раз откатай — и на все четыре стороны! И, кстати, меньше болтовни. Сразу зови дураков на сцену и лечи, гипнотизируй, чтобы рот разинули и захлопнуть забыли!