Первое второе пришествие. Вещий сон

Дурак прав, подумал Петр. Как ни крути — прав. И он начал думать не о Вадиме Никодимове, а о его ни в чем не повинном теле, которое мучается и страдает, и испытал жалость к этому телу, и стал не только водить руками, но и прикасаться к болящему месту — осторожно, ласково, думая о том, что это место ведь не хуже всякого другого, оно и необходимо организму так же, как легкие, руки, сердце, голова, печень…

Легкая испарина выступила у него на лбу, он понял, что боль прошла.

— Ну? Чего стоишь? — сказал он Вадиму. — Не болит уже, а ты стоишь. Эх, соплежуй! — обозвал он его самым мягким мальчишеским прозвищем, каким пользуются в Полынске.

Никодимов натянул штаны, сел в кресло. Мельком увидел половину лица Нины из-за косяка кухонной двери. Скрылась.

Никодимов извлек сигарету и изящно закурил в длинных тонких пальцах.

— Да… — сказал он. — Да…

— Чего? — не терпелось Петру узнать о его мыслях.

— Того. Того самого, — не раскрывался Никодимов, умея, даже будучи облагодетельствованным, казаться благодетелем.

И вдруг бросил сигарету, упал на колени перед Петром, громко прошептал:

— Благослови, Господи!

Петр вздрогнул, положил ему руку на голову и сказал:

— Благословляю.

Поднял Вадима за плечи и поцеловал его в щеки.

Губы Вадима подрагивали.

— Боже ты мой… Боже ты мой, Боже… — повторял он. — Как было бы хорошо, если бы ты на самом деле был!

— Ты что, все не веришь, что ли?

— Не верю, — сказал Вадим Никодимов. — Извини.

12

Верил он или не верил, но на другой день говорил Петру так:

— Пойми, не один я буду не верить, другие тоже будут не верить, тебе надо учиться убеждать! Тебе в люди надо идти, сторонников завоевывать, понимаешь? В общем…

В общем, Вадим Никодимов, человек без определенной профессии и социальной функции, атлет интеллекта, интересующийся в жизни только тем, что ему в данный момент интересно, развернул перед Петром грандиозные планы.

Сперва выступления в нескольких самых больших залах Сарайска. Потом — гастроли по всей стране. Не пешком прогуливаться в окрестностях Иерусалима — самолетами летать надо! И — проповедовать. И демонстрировать свою силу. Христом себя не называть. Ты ж читал Евангелие, сперва его другие назвали Христом, а уж только потом он сам себя назвал, не дурак был!

Программу действий Вадим Никодимов составил на три года — «до самого распятия», как и положено. Петр слушал, и все хотелось спросить: а зачем?

Хотелось сказать, что пошутил. Ну, не то чтобы пошутил, но ведь не сошел же он с ума, чтобы действительно считать себя Иисусом Христом. Есть человек в Полынске, тот считает — да.

Но об Иване Захаровиче он почему-то не стал рассказывать Никодимову.

А кстати, как там Иван Захарович, как там остальные прочие? Не могло же исчезновение Петра обойтись незамеченным. Оно и не обошлось.

Иван Захарович решил, что Петр наконец осознал свою юдоль и отправился в большой мир. Матери же его Марии объяснение дал другое, житейское: Петр, мол, застыдился своего неожиданного пьянства, завербовался поспешно на рыболовецкое судно, аж на Тихий океан, уехал с агентом-вербовщиком, не успев даже взять вещей (поезд агента уже уходил), не успев предупредить мать, сказав только Ивану Захаровичу. Мария всему поверила.

Правда, пьяница Илья и школьный дружок Петра Грибогузов рассказывали совсем другое: что Петр уехал с ППО, но им, бывшим в те дни мокропьяными, веры нет.

Екатерина сомневалась и в словах Ивана Захаровича, и в россказнях Ильи и Грибогуза.

Она тосковала.

И поздним вечером пришла к Ивану Захаровичу поговорить. Этот разговор Иван Захарович записал, и вот эта запись.

Екатерина в тот же вечер пошла к брату. — Слушай, — сказала она, — надо Нихилова сдать в психушку. Срочно. В одиночную камеру. — Что он тебе сделал? — удивился брат Петр, насторожившись душой, тоже имея к Нихилову отношение. Ему бы радоваться, что сестра подсказала ему мысль, но ситуация, наоборот, показалась ему зловещей, какой-то символической.

— Надо, надо, — настаивала Екатерина. Петр сказал: в областную психушку Нихилова не примут, он не буйный. Тогда Екатерина предложила открыть при городской больнице психиатрическое отделение. Нетерпение ее было так велико, что она заставила брата позвонить в полночь главврачу больницы Кондомитинову и обо всем договориться. Кондомитинов, хороший друг Петра Петровича, не отказал в любезности и пообещал завтра же к вечеру оборудовать отдельную палату с крепкой дверью и решеткой на окне.

Так что не трех дней, а одного хватило Екатерине для действий.

К вечеру палата была готова.

Утром следующего дня к Нихилову пришли из больницы и сказали: раньше, как ненормальный, ты не состоял на профилактическо-диспансерном учете, а теперь, раз выздоровел, нужно срочно на учет встать: пройти флюорографию, кардиограмму снять, анализы сдать.

Иван Захарович, даже гордящийся обязанностью делать то, что делают обычные граждане, пошел в больницу.

Его привели в палату и попросили подождать.

Когда закрылась дверь, он осмотрелся и все понял.