Первопрестольная: далекая и близкая. Москва и москвичи в прозе русской эмиграции. Т. 1

В Новгород князь Пожарский посылает Степана Татищева, с ним «из всех городов по человеку от разного чина», чтобы разузнать о договорах новгородцев с Делагарди [131]и о призыве ими на царский престол шведского королевича.

Пожарский как будто соглашается, чтобы шведский королевич Карл-Филипп стал царём Московским. Но как бы и не соглашается. Может быть, только задабривает шведов, чтобы те пошли с Тихвина на поморские города, когда сам с ополчением двинется на Москву. Князь затевает волокиту переговоров со шведами, ещё не зная, кого и где искать государем на Москву.

Но Земский собор он уже возит в своём обозе наготове, чтобы «выбрать государя по совету всего государства».

В Ярославле иссякли собранные деньги. Грамоты назначают новые и жестокие поборы. И трогательно, что князь не раз расписывается на грамотах за неписьменного Козьму Захарыча, прикладывая руку «в выборного человека всею землёй, в Козьмино место Минино».

В Углич, Пошехонье, к Антониеву монастырю гнать воров Пожарский посылает всё того же удалого князя Лопату.

Пожарский очищает землю кругом себя. Прямитеё. А сам всё не трогается. Этим он отчасти напоминает медлительного Кутузова. По-видимому, он опасался противников и ещё больше — союзников, звавших его к Москве.

Его звали туда дикая и ярая разбойничья голытьба Заруцкого, стоявшего под Москвой, и воровские казаки изворовавшегося, надменного и кичливого князя Трубецкого.

Оба сначала были против Пожарского. Оба целовали крест псковскому вору Сидорке. Потом оба отложились от Сидорки, почуяли силу Пожарского, и его стали звать на помощь к Москве.

Но Пожарский не верил им. Он знал, что Заруцкий, прикончивший Ляпунова, подсылал убийц и к нему. Он им до самого конца не будет верить.

Эта непрочная, шатучая Русь, обернувшаяся буйством и разбоем, кидающаяся всюду, где только чует свою безнаказанность и власть своего буйства. Такие московские союзники были Пожарскому страшнее противника. Надо было стать сильнее их, чтобы идти с ними на соединение.

Пожарский силу и набирал. Он опасался спеха. Смысл ярославской медлительности в том, чтобы сначала осилить Смуту вокруг себя.

— Прежде всего надо было осадить, взять приступом свою собственную Смуту, — замечает Забелин. — И эта осада была несравненно мудрёнее осады Китай-города или Кремля…

Осада собственной Смуты. Пожарский хорошо понял, что Смута есть прежде всего смута душ, что надо начать с перестраивания душ, тогда рассеется и сама Смута.

Есть и ещё одно, почему-то не замечаемое многими историками: восстание Нижнего Новгорода против польского королевича и короля на Москве было в своей основе религиозным восстанием, религиозной войной.

Нельзя забывать, что на Волге восстал тот самый московский народ, который ещё недавно с гордым чувством почитал свою Русскую землю державным Третьим Римом — единственным, другому не быть, православной наместницей Божией в мире или, как называли наши праотичи отечество, Домом Пресвятой Богородицы.

Дом Богородицы теперь потоптан, опаскужен, попсован и кем? — папежниками, Литвой, ляхами, крыж-никами, самыми ненавистниками православной земли, и заодно с ними изворовавшимся русским бунтом. Нижний восстал за Русь именно как за веру, за старую веру, так же, как позже пойдет за неё на костёр железный протопоп Аввакум.

Восставшая Русь Козьмы Минина, нельзя забывать, была та же, что и Аввакумова Русь, — упорная до ожесточения и суровая до самозакабаления.

И вот такая Русь уже в Ярославле. Русское правительство, утвердившееся там, именовало себя в грамотах величаво:

— Великих государств и Российского царствия бояре и воеводы и по избранию Московского государства всяких чинов людей, многочисленного войска ратных и земских дел стольник и воевода князь Дмитрий Пожарский со товарищи…

Но живого знамени, но объединяющего, победного образа у ярославского правительства не было.

У Московской боярской думы было своё живое знамя — польский королевич Владислав. У Новгорода тоже было — королевич Карлус Шведский. А у Ярославля нет во главе ни царевича, ни королевича. Государя нет. Какое-то громоздкое, довольно смутное и, если хотите, по-теперешнему республиканское правительство учредилось в Ярославле — «всяких чинов люди и князь Пожарский со товарищи».

Не помышлял ли этот скромный, служилый человек из захудалых и опальных князей поставить самого себя во главе Руси, стать чем-то вроде московского Кромвеля?

Нет, не помышлял никогда. А вся его тоска и все его поиски — законный государь, которому присягнула бы Русь и подчинилась, кому отдали бы всю веру и службу, без остатка. Но из своих таких уже не видно ни одного, изворованы, погублены или попсованы Смутой. На Руси все поедом едят друг друга, нет никому веры, никто никого не уважает. Нет на Руси такого, кому бы все подчинились.

Боярская дума на Москве поняла это и первая потянула к чужеземному корню. То же понял и Новгород.

А как Ярославль?