Первопрестольная: далекая и близкая. Москва и москвичи в прозе русской эмиграции. Т. 1

— Так ежели Одоевский служит первым воеводой большого полка, а Бутурлин первым же воеводой левой руки, значит, по фамильной чести Одоевский отделяется от Бутурлина двумя местами, как и старший сын от отца. Стало быть, потомок Одоевского отстоит от своего предка на шесть мест, а потомок Бутурлина всего на пять, — так как же может Бутурлин служить первым воеводой левой руки, ежели Одоевский будет назначен первым воеводой большого полка? Эх ты, а еще берёшься спорить!..

— Постой, погоди! Бутурлин всегда ходил своим набатом, а за чужим набатом ходить ему невместно. То всему роду его бесчестье.

Закипел бешеный спор о местах. Ничто не возбуждало так страсти, как местничество.

— Да бросьте вы! — взывал к крикунам князь Семён. — Давайте о деле-то говорить.

Но никто его не слушал. Тучков рассмеялся.

— Что я говорил? — сказал он князю Семёну. — Вот и тогда то же будет…

Князь Василий откровенно зевнул и решительно встал. Он желал в жизни только одного места: места счастливого. А такого места для него не было. За ним поднялись и другие. Но все были так возбуждены, что и поднявшись долго ещё лезли один на другого с разгорячёнными лицами. Большинство склонялось к тому мнению, что Бутурлину под Одоевским принять место первого воеводы левой руки невместно. Князь Василий, не слушая, вышел и у ворот столкнулся с взволнованным чем-то дьяком Жареным.

— Что такое? — спросил он, поздоровавшись.

— Князя Андрея Холмского лихие люди неподалёку от Симонова убили, — уронил тот, и сердитые глаза его блестели. — Сейчас старый князь поскакал туда…

Князь Василий, потрясённый, стал было расспрашивать дьяка о преступлении, но тот ничего и сам не знал.

Он долго тёр лоб, вспоминая страшную ночь московского пожара и нелепые слова Митьки Красные Очи, на которые он тогда не обратил внимания, но которые теперь говорили ему о страшной правде: ведь если это дело рук Митьки, то друг его детства погиб — из-за него…

И погиб бесполезно: Стеша и теперь своих обетов не нарушит.

XXXVIII. ЕЩЕ ТРИ ГОДА

Прошло ещё три года. Судьбы человеческие свершались незаметно, потихоньку; пока они свершались, из песчаного холма Боровицкого всё выше, всё краше подымались зубчатые стены и высокие стрельницы Кремля: корявыми руками работной Руси неудержимо воплощался нарядный италийский сон в земле варварской. И точно так же незаметно, но неудержимо вставала среди безбрежных пустынь своих Великая Русь. Пусть часто среди строителей её были пустые и дрянные людишки, пусть путеводной звездой для них были только деньги да тщеславие, но точно чудом каким дело их превращалось в дело большое, государское. Окрыляюще радостно было это раздвигание русских рубежей всё шире и шире, а на самом деле — объединение вкруг белых стен Кремля русских земель, разбитых сперва Володимиром, — Русь должна бы за проклятый дар этот не святым его делать, а предать анафеме, — а потом удельным княженьем. Русь росла. Это чувствовали все. Головы кружились. Силы крепли.

Под влиянием своей грекини, хотя Иван только-только и терпел её близко, он всё больше и больше заботился о пышности своего двора. Его окружали уже — и всё из больших, первостатейных бояр — и дворецкие, и постельничие, и ловчие, и крайчие, и оружейничие, и ясельничие, и сокольничие, и шатерничие и много всяких других чинов придворных. Знатнейшие бояре уже спорили и ссорились теперь за честь быть холопами великого государя и из всех сил старались заслужить милость его, которая была источником всех благ: не вышел ли Михайла Лихачёв из простого сытника в окольничие? Дворня государева — дворяне — кишела теперь при палатах его уже сотнями в качестве стольников, стряпчих, жильцов и прочих, которые обували великого государя, одевали, причёсывали и даже на запятках при выезде его стояли: этикет уже не позволял, чтобы должности эти занимались людьми происхождения подлого. И даже они, люди происхождения благородного, нося за государем «стряпню» его — то есть шапку, рукавицы, платок и посох, — не смели принимать её от него голыми руками, но каждый имел для этого дела аршин красного сукна. Особого доверия к ним не было: все они при вступлении в должность должны были приносить самые страшные присяги в том, чтобы они великого государя не испортили, чтобы не положили зелья и коренья лихого в платье его, и в полотенца, и в сёдла, и во всякую стряпню не положили ничего. Великий государь за услуги жаловал их поместьями, и так становились они помещиками.