Первопроходцы

– Отведай здешней ягодки! – предложил Пантелей, наливая морс в чарки. – Баню истопят, попаритесь, а пока подкрепись… Эх! – повел замутневшими глазами. – Сам всю жизнь бродяжничал, и вы уже с сивыми бородами, а все никак не остепенитесь. Поживу, бывало, среди служилых и тягловых, и так тошно станет – думаю, уж лучше одному.

Осушив чарку, Федот вскинул на него глаза:

– Семейка Шелковников в казачьем чине поставил острожек с полуденной стороны Камня. Ивашка Москвитин, по слухам, на Амуре, с Хабаровым.

– Служат?! – Пантелей поставил пустую чарку и смахнул капли морса с белых усов. – Меняется мир, благочестивая старина попирается барством и холопством. Или это зачем-то нужно Господу, или пытает наш народ, как потомков Израиля в пустыне. Городовые казаки никогда казаками не были, а вольные еще в Смуту стали делиться на голь и домовитых: одни хотели свободы, другие – государева жалованья, чинов, власти.

– Ты знаешь, чего я искал! – буркнул Федот и взял с блюда кусок мяса. – Да вот изверился.

– Все мы что-то искали! – разбирая рыбью голову, снова переглянулся с женкой Пантелей. – Пора и пожить в радость!

– А здесь край земли известен?

– Этого никто не знает! – По взгляду Федота Пантелей догадался о недосказанном и громко рассмеялся:

– Я свое отслужил Господу, никуда больше идти не хочу. Дом, семья, дети, внуки – другого счастья нет! Это ж надо! – Со смешливым удивлением вскинул брови. – Один из сотен дожил до полной седины, терпел муки, и все для того, чтобы понять простое. Наверное, бес водил и потешался. Помнишь моего товарища, который осел в Туруханском монастыре?

– Как же? На твоей полюбовной девке женился.

– Был грех! – беззаботно кивнул Пантелей. – Так вот ему смолоду дал Бог понять то, на что я жизнь положил. Бывает и так… – А что? – Встрепенулся, молодея лицом. – Можно и здесь построить Ирию, жить по старине и справедливости.

Федот с недоверчивой блуждающей улыбкой в глазах всматривался в лицо пожилого человека и видел его молодым. Белая борода и волосы казались чужими, прилепленными.

– Жена, дети, дом, любовь близких – щедрый дар Божий, – согласился, смущенно опуская глаза. – Это хорошо понимаешь, когда прощаешься с жизнью. Только я уже старый, а ты еще старей!

– Какой же я старый? – рассмеялся Пантелей. – Ты, видать, еще не исполнил своего, не освободился от суетного. – Отложил рыбью голову, вытер руки. – Иные из моих чудом спасшихся тоже бесятся. Бывает, боюсь – рук бы на себя не наложили. Ивашку Ретькина жалко. Иной раз думаю: уж лучше бы ему вернуться к кнутам и воеводам. Нет воли без Духа! – Погладил растопыренной ладонью по столешнице. - В Мангазее девка у меня была, до сих пор снится!

– Помню! – улыбнулся Федот. – Красивая. Теперь уже старуха.

Мимолетная боль тенью мелькнула на расслабленном лице Пантелея, чуть нахмурившись, он сказал резче:

– Хороша была Маланья, да не про Ананью! Я не мог не исполнить своего, она не могла таскаться за мной по Сибири по сию пору.

Побездельничать Федоту со спутниками не удалось. В тот же день они развязали мешки, чтобы показать добытых соболей, лис, бобров, и увидели, что кожа плесневеет. Пришлось спешно мездрить, сушить и отминать рухлядь. Постепенно узнавал Федот, что еда доставалась здешним жителям не трудней, чем на Колыме, может быть, легче, они были приветливы и радовались, что в селении прибыло мужчин, способных защитить детей и женщин. Все жили мирно и дружно. Примечал Федот и то, что его разговоры о возвращении не прельщают многих спасшихся с ним спутников, которые имели паи рухляди и рыбьего зуба: они беззаботно раздаривали соболей, моржовую кость на наконечники и украшения. Попов не думал принуждать их к возвращению, не напоминал о крестном целовании, но стал беспокоиться, что не наберет гребцов, чтобы отправиться в обратную сторону.

– А сам не хочешь остаться? – осторожно спрашивал его Пантелей.

– Честной Крест целовал купцу Усову! – оправдался Федот. – Грех не вернуться, если могу отдать долг. Господь спросит!

– Понимаю! – согласился старый промышленный. – А как пытать станут, где был?

– Не скажу! Перед иконами, под пыткой солгу! Вот те крест, – размашисто перекрестился, преданно глядя в глаза старого друга.

– Еще юнцом удивлял ты меня умом и смекалкой… Если и скажешь: плыть далеко, рожь не вызревает, соболя нет. Песцы, так их на Индигирке и Колыме что комаров. Серебро не искал, не знаю. Дай Бог, чтобы не было, а кому там жить тошно, – кивнул на закат, – сюда бы бежали.

Вдруг он как-то разом осекся, помолчав, заговорил тише: