Первопроходцы

Стадухин, скрежеща зубами, опустил голову, послал Казанца в зимовье за прошнурованной и опечатанной ясачной книгой. При всех собравшихся внес запись о принесенных соболях и дал тойону грамоту, что принял от него ясак за нынешний год. Затем, смягчив невольный гнев, подрагивавшим голосом сказал анаулам государево слово, наградил их стеклянными бусами. Дело было сделано. Гостей плотным кольцом окружили собравшиеся промышленные люди, стали расспрашивать о Пенжине. Слухи об этой реке появились уже здесь, на Анадыре. Как прежде на Колыме души сибирских странников волновала неведомая Погыча, так теперь их помыслы и разговоры были о Пенжине — реке, где соболя так много, что его бьют палками. От анаулов и ходынцев промышленные знали, что когда коряки приходят на Анадырь без войны, то привозят для мены много собольих шкур. Расспрашивали инородцев и о Погыче. Те указывали в ту же сторону, что и Пенжина, но ближе к восходу, и называли реку Похача. «Анадырь — не Погыча!» — скрипел зубами Михей и ловил на себе торжествующие взгляды обиженных на него беглых ленских казаков.

— Почему не ловили аманатов? — гневно закричал на Бугра, едва они отдалились от дежневского зимовья.

— На кого орешь? — вспылил старый казак. — Ты еще на Ангаре сидел, а я был на Лене, первым через нынешний волок прошел.

Сказал так и будто посыпал солью старую рану товарища.

— Да если бы я с Ярком Хабаровыми да с тем же Семейкой Моторой тебя, первого, — передразнил Бугра, подражая его голосу, нажимая на слово «первый», — не вытащил из-под якутов, давно бы сгнил под тамошними мхами!

— То я с братом, без государева жалованья, не вытаскивал вас. Да кабы не мы, вам, псам воеводским, на Лену ходу бы не было!

Два старых товарища и сослуживца, один с сивой бородой, другой с проседью, набычившись, жгли друг друга разъяренными взглядами, пока не кинулись в драку. Недруги потешались, глядя издали, как они потчуют друг друга кулаками. Подбежали друзья, растащили. Бугор решительно ворвался в зимовье, которое строил, плюнул на пол, сгреб одеяло, пищаль и ушел к Моторе с Дежневым.

— Иди-иди! — кричал вслед Стадухин. — Еще вспомнишь и пожалеешь!

Он не сомневался, что следом за Бугром уйдет Евсейка Павлов, но тот, на удивленье, остался.

В августе было не до анаулов и ходынцев — запасались в зиму птицей, били уток и гусей, менявших перо. Стало скрываться на ночь солнце, повеяло осенью, утренниками подмораживало, пропал гнус, кажется, в один день пожелтели березы, береговой кустарник и мох, дышать стало легче и привольней. Как ни тошно было Стадухину встречаться с Моторой и Дежневым, но снова понадобилось идти к ним. Он пришел, смирив гордыню, встал фертом против двери, заломил шапку.

— Эй! Сидельцы! Выходите, последний раз буду говорить государево слово!

Вышел Мотора, уставился на Стадухина с упрямой обидой. За ним высыпали дежневские сидельцы. На прокорме у Аниськи Костромина они строили коч и новую избу.

— Не должно быть на государевой землице инородческих крепостей! Идите за мной, разрушим и возьмем надежных аманатов. Под них будем требовать ясак.

— Нельзя той крепости рушить! — из-за спин товарищей подал голос Дежнев. — Коряки их побьют!

— Ты государев указ о крепостях знаешь? — строго спросил Стадухин, щуря глаз.

— Знаю! — громче заспорил Семейка, выходя в круг. — Только те, кто его писал, здешней жизни не нюхали, и ту крепость рушить нельзя, иначе придется охранять анаулов денно и ночно.

— Отказываетесь?

— Отказываемся! — поперечно ответил Мотора, тряхнув вислой бородой.

— Все тому свидетели! — пригрозил Стадухин и развернулся к своему зимовью.

Он долго не мог уснуть и забылся только под утро. Тарх, стоявший в карауле, обогревался у очага. Обернувшись к брату, мимоходом сообщил, что моторинские люди уплыли по реке. Видимо, собрались загодя, на рассвете сели в струги и коч, тихо проплыли мимо зимовья.

— На промыслы — рано! — удивился старший. — Куда бы это? Не на Колыму же к осени?

Он сказал так, думая о предстоящих делах дня, а их было много. Похлебав ухи, бросил ложку, резко встал, опоясался и хлопнул дверью. Вскоре его рык и ответный лай Бугра донеслись из другого зимовья. Тарх выскочил из избы, увидел брата, ругавшегося с беглым казаком. До новой драки не дошло. Поорав и помахав кулаками, атаман вернулся.

— Ушли! Мать их! Оставили полтора десятка калек да торговых. Сбежали на Пенжину. — Помолчав, рассеянно добавил: — Костромин увел, а Ваську бросили зимовье караулить.

— И хрен с ними! — ничуть не печалясь, посмеялся Гришка Антонов. — Всех соболей не переловят. А еды у нас теперь с лихвой: их ямы стали нашими.

— Нет у них прав на Погычу, и Пенжина моя по указу, — ударил кулаком по столу атаман. — Догоним, вернем! — обвел товарищей строгим взглядом и понял по лицам, что не пойдут. Смирился, опуская голову, пробормотал: — Может быть, и правда, к лучшему! Здесь кому-то надо службу нести.

— Конечно, к лучшему! — поддакнул Тарх. — Споров не будет.