Первопроходцы

Неласково встречала Селиверстова Яна, но это его не смутило. Потрепанный, но не сломленный он вытягивал шею и отвечал слегка осипшим голосом неприязнью на неприязнь. Купеческие приказчики, торговые и промышленные люди сдержанно позлословили и разошлись, нарочито, напоказ, стараясь оказать какую-нибудь помощь ватагам других прибывших судов. Селиверстову же помогать никто не желал. Его коч был вытянут на сухое своими силами. В переходе от Святого Носа многие товары и неводные сети вымокли, Юша велел развесить их на козлы для просушки, сам, сбросив обледеневшую парку, надел соболью шапку и с воеводской отпускной грамотой отправился в зимовье, где был уважительно принят все тем же янским приказным Козьмой Лошаковым, ожидавшим перемены. Ласковое слово и собаке приятно. Поубавив спеси и важности, Селиверстов рассказал о новостях Якутского острога, о своих нуждах и пригласил приказного на судно, где, запершись с Козьмой и двумя верными своеуженниками, загулял. Его люди стали колотить кулаками и пятками в дверь жилухи:

— Муки, масла дай!

Юша, чертыхаясь и злословя, выдал им пропитание на два дня. Не успел он с друзьями приложиться ко второй чарке, в дверь заколотил Гаврилка Алексеев:

— Вина давай! Не было уговора, чтобы кому хотел, тому наливал!

— Вы свое в Якутском выжрали! — не открывая, рявкнул Селиверстов.

Артем Осипов, один из его собутыльников, язвительно поддакнул:

— От самой Троицы гуляли впрок!

Люди на палубе попрепирались и ушли, но вскоре с их стороны послышались пение, хохот и громкие голоса.

— Муку на вино поменяли! — рыкнул Селиверстов. Хмельной, ринулся было разбираться, но осторожный янский приказный схватился за шапку.

Юша с двумя собутыльниками проводил его в зимовье, а на обратном пути, возле коча Луки Владимирца, увидел свою толмачку. Здесь тоже гуляли, радуясь чудесному спасению. Толмачка плясала возле костра.

— Пора и честь знать! — объявил ей мореход. — Погуляла — и будет!

Своим видом он показывал, что больше не сердится на сбежавшую девку, но Бырчик разразилась непотребной бранью:

— Пошел вон, недопесок! Не буду тебе служить!

— Куда ты денешься? — принужденно хохотнул Селиверстов. — В моей наказной грамоте записана!

— Сунь ее себе в зад! Мы не в остроге, а на воле! — выкрикнул кто-то из веселящейся толпы.

— Кто сказал невежливые слова про воеводский наказ? — рыкнул Селиверстов, двинулся грудью на гулявших, но остановился, словно уперся в скалу.

Люди, которым он не делал плохого, но провел сквозь льды, обернулись к нему с такой злобой, будто хотели разорвать.

— И на воле, языки укорчивают! — он неуверенно огрызнулся дрогнувшим голосом и отступил, вернулся на коч.

В носовой жилухе спали. Возле развешанного для просушки товара не было караула. Обругав бездельников, Селиверстов поставил протрезвевшего Артема Осипова, другому верному охочему велел его сменить в полночь. Перед сном пересчитал товар и не нашел неводной сети. «Вот на что гуляли!» — ожгла догадка. Голова вытрезвела. Он хотел будить Гаврилку, чтобы дознаться, кто унес и продал невод, но одумался вести сыск среди пьяных.

Утро показалось ему подозрительно тихим. Падал снег. На борту, под сугробом, в шубном кафтане дремал караульный. Только по пару дыхания можно было понять, что он жив. Сети и товар, развешанные для просушки, были завалены снегом, следов возле них не было. Селиверстов осушил чарку вместо завтрака, раздул чувал, обогрелся, повеселев, направился к зимовью. На берегу, возле судов купца Гусельникова, толпился народ, доносились громкие голоса. Любопытствуя, Юша повернул к ним. Припорошенные снегом, с хоругвями и иконами, здесь стояли промышленные и даже казаки. Именитый гусельниковский приказчик Михей Стахеев что-то резко выкрикивал. Половина толпы поддерживала его веселыми возгласами, другая нестройно возражала. «Круги завели!» — догадался Селиверстов и побежал в зимовье.

— Смута зреет под носом, — ворвался в избу. — У кочей круги!

Здесь сидели братья Курсовы. Увидев Селиверстова, они смутились, опустили головы. Юша подозрительно зыркнул на них — не жаловались ли? По виду не походило. Приказный глядел на него ласково, ответил печально:

— Что поделаешь? — Смущенно возвел глаза на образ Николы зимнего, в митре. — Гарнизона у меня нет! Поговорят, позлословят и разойдутся. Опять же на промыслы пора, а кормовых мест мало, соболь выбит. Не договорившись, нельзя расходиться.

Слова приказного успокоили Селиверстова. С утра он думал, как взыскать с гуляк неводную сеть. С них и взять-то было нечего, кроме промыслового завода. Не дать муки в зиму — не станут промышлять, просидят на поденных работах казне в убыток.

— Мы вот что! — смущенно пробубнил Евдоким, глядя в угол. — Зазимуем, однако. Вдруг мало-мало расторгуемся… И товар свой на берег снесем.