Первопроходцы

Промышленные не нашли благодатной земли и в низовьях реки, где она стала равнинной, не промерзающей. По берегам появились мелкие лиственницы, береза и тополь. Ветер временами усиливался, но уже не был так жгуч, как на плоскогорье. После тягот пути ватага вышла на след поднявшегося из берлоги медведя. Еще не отощавшего, его догнали, убили и съели за дневку. Отдохнув, вышли на корякское селение возле устья Оклана — притока Пенжины.

Это была большая изба, врытая в землю по самую крышу. Коряки яростно отстреливались, убили трех промышленных, многих переранили, двоих тяжело. Но после всего пережитого ватага дралась с таким остервенением, что удержаться в своей избе-крепости коряки не смогли и убежали. Для пришлых, голодных и обмороженных людей это была жизнь! За коряками ушли их собаки, равнодушно наблюдавшие за боем. Они не лаяли, не виляли хвостами, смотрели на людей пристально и выли, как волки. Промышленные обшарили избу, в которой смогли просторно разместиться всем скопом, в ней нашелся большой запас сушеной рыбы и вяленого мяса. После месяца трудного пути, за тепло и пищу люди готовы были сражаться до последнего вздоха. К тому же от Богдашки и ходынцев все знали, как жестоко коряки истязают пленных мужчин. Дым очага выходил через распахнутую дверь в потолке полуземлянки, стелился по избе. На лучшие места положили раненых. Промышленный человек Шарап Важенин вытягивал к огню руки в черных струпьях, щурил слезившиеся от дыма глаза. В бою за кров, тепло и еду погиб его брат. Плечом к плечу рядом с ним сидел Мишка Баев с разодранной щекой. Обветшавший, ничем не похожий на бывшего откупщика от ватажных работ, дурными глазами глядел на котел с варившимся мясом. Двое из погибших людей были его кабальными должниками.

— Теперь коряки мерзнут! — хлюпнул носом от едкого дыма, жалея врагов.

Его нечаянное сострадание возмутило Шарапа и других промышленных.

— А мы не мерзли? — зашипели со всех сторон, бросая на купца разъяренные взгляды. — Не ожесточишь сердце — погибнешь, а они тебя не пожалеют.

— У них родни много, приютят! — так же шмыгая носом, прекратил перепалку Стадухин, скользнул скорбным взглядом по метавшемуся в беспамятстве раненому, спросил: — Кто помнит, что нынче за день?

— Федул-ветряк! — подсказал кто-то.

— Вон что! Пришел Федул — тепла надул!

— Федул, чего губы надул?

— Кафтан прожег.

— Велика ли дыра?

— Один ворот остался.

— У нас не так ли?

— Не так! — возразил атаман-передовщик. — Надо воды нагреть, помыться, сил нет чесаться.

— Убитых обмыть бы, отпеть и предать земле! — подсказал опечаленный гибелью брата Шарап.

— Помоем, — согласился Стадухин. — Но после. Они уже не чешутся.

— Греются возле нашего огонька, — со слезой всхлипнул Шарап. — Радуются, что мы в тепле.

Сверху из дыры свесился караульный с рыбьим хвостом в бороде. Вынул рыбину, облизнулся, крикнул:

— Бегут с луками и пиками, человек до ста!

— Отобьемся! — мотнул головой Михей Стадухин, расправил по щекам рыжие усы, обвел товарищей молодецким взглядом. — По жребию! Половина со мной — остальным отдыхать и греться.

Нападение отбили. Взяли в плен раненого корякского мужика с обильной проседью в волосах, затащили в землянку, остановили кровь на плече, присыпали рану золой, перевязали кожаным лоскутом, стали выспрашивать о том, чему сами поверить не могли: Пенжина ли это, как утверждал ходынский вож? Коряк в драной парке хорошо понял Богдашку.

— Пенжина! — подтвердил.

Ходынский вож тоже его понял, залопотал, с ненавистью разглядывая пленного:

— Пенжина-Пенжина!

Мужик оказался разговорчивым, безбоязненно отвечал на расспросы и с усмешкой обещал, что через месяц соберется много коряков и всех пришлых перебьют. Огненные ружья не помогут: пока они стреляют два раза, коряки успевают выпустить по двадцать стрел.

— Спроси, где лес на избу рубили, — приказал Богдашке Михей. — Вокруг тундра да каменная пустошь.

Коряк без принуждения ответил, что лес есть в верховьях Оклана, пешком идти четыре дня. Промышленные разразились приглушенной бранью:

— Лучше здесь помереть, чем идти в обратную сторону…

— Не я про Пенжину нелепицы сказывал, — напомнил старший Стадухин, отвечая на негодующие взгляды. — Вы наговаривали про богатства, а от кого слышали, теперь не дознаться.

Подначальные люди смущенно притихли.

— Спроси про Погычу? — приказал толмачу.

Вож-ходынец и в пути не раз указывал, что река Похача за горами, на восходе, по другую сторону от Пенжины. Уязвленный, что ему не верят, с ненавистью взглянул на коряка. Богдашка спросил. Пленный указал в ту же сторону, что и вож, только, по его словам, там не было ни леса, ни соболя. При упоминании о Гижиге на черном, обветренном лице коряка появилось что-то вроде улыбки.

— Там есть все! — ответил Богдашке. — Соболь, лиса, медведь, летом много оленей.

Ночью, во время общего сна и отдыха, пленный тихо, с умением, удавился на той самой полоске кожи, которой ему перетянули рану. Проснувшийся ходынец стал пинать его тело с синим, будто в насмешку высунутым языком. Его оттащили. Останки пленного положили рядом с убитыми и умершими от ран.