Первопроходцы

То, что мореходы приняли за берег, оказалось высокой и длинной отмелью, намытой волнами. За ней был широкий залив с устьем реки. Коч вошел в нее с приливом. Едва стала отходить в море вода, промышленные бросили каменный якорь, чтобы удержаться на месте.

— Не Гижига ли? — озираясь по сторонам, спросил брата Тарх и начал расспрашивать ходынца. Тот водил по сторонам плоским, раскрашенным носом, мигал невидимыми ресницами, вспоминая рассказы сородичей.

— Гижига!

— Ты здесь бывал?

— Нет! Слышал!

— Вот ведь, старый шкодник, что учудил! — опасливо корили водяного промышленные люди.

Другие страстно молились Николе Чудотворцу, благодарили за легкий путь, случайный выход в благодатное место.

— Если не Гижига, то лучше, чем Пенжина, — фыркнул Михей, оглядываясь по сторонам. — Зимовать можно.

Едва обнажились при отливе отмели реки, люди разошлись по суше и стали привычно обустраиваться: одни с треском ломали сухостой и раздували костры, другие разметывали сеть. Старший Стадухин выставлял караулы. Не надо было далеко идти от стана, чтобы увидеть, что Бог привел в места, обильные зверем и рыбой: рыбачившие хотели поправить выставленную сеть, а она оказалась забита рыбой.

— Похоже, не зря страдали! — с сердечной радостью перекрестился атаман и стал осматриваться, где поставить зимовье.

Едва скрылись последние нарты стадухинской ватаги в заснеженной долине Анадыря, в дежневском зимовье наладился покой, нарушенный прошлогодним нашествием промышленных людей. Почти все спасшиеся спутники Бессона Астафьева жили в одной тесной избе с корякскими, анаульскими, чукотскими женками и теперь могли расселиться. Моторинские и бывшие стадухинские казаки с оставшимися холостыми промышленными людьми тоже зажили просторно. Сходиться в задружные семьи и чуницы их принуждала только непомерная нужда в дровах, которых каждой избе требовалось много.

Первое время все жили мирно, хотя неделями выли пурги с секущим снегом, который, пробиваясь через малые щелки, наметал в избах сугробы, ветры срывали с крыш дранье, прикрепленное к земле ремнями из кож: конец зимы и начало весны выдались ненастными. Но люди не свирепели от вынужденного безделья. Разве невоздержанный Бугор поругивался со вспыльчивым Костроминым — тот давал товар в долг по дорогой цене: аршин холста два рубля, один кремешек для фузеи — полтина. Но зимовейщики знали, какими трудами и расходами все это было доставлено на Анадырь. Запаса красной рыбы с лихвой хватило до весны. За зиму она так приелась, что даже дикие женки жевали ее с таким видом, будто во рту были опилки. Едва пошли к северу дикие олени, мужчины и женщины отправились на промысел мяса. У важенок было время отела, люди и волки добывали их, изможденных родами, вместе с новорожденными телятами. Когда в вечной мерзлоте была вскрыта очередная яма с красной рыбой, возле нее, как обычно, закрутились собаки, купленные у юкагиров и перебежавшие от них. Студеной ночью они беспокойно завыли. Семейка Мотора, приподнявшись на локте, прислушался.

— На гон распелись или что? — сонно пробормотал, не желая выходить из зимовья. По общему молчаливому согласию караулов он не выставлял. Подкинул дров на тлевшие угли. перекрестился и с головой укрылся меховым одеялом.

Собаки бесились и другой ночью. Семен долго ворочался с боку на бок, потом скинул одеяло, сунул ноги в ичиги, подобрал полено, чтобы успокоить их. Скинув закладной брус, высунулся наружу и тут же прикрыл дверь.

— Медведь! — сипло прошептал, выглядывая ближайшую пищаль.

Бугор сбросил одеяло, схватил свою заряженную, прислоненную к стене, подал Моторе, выхватил из очага тлевший сучок. Семен прицелился, Василий приложил к запалу без подсыпки тлеющий огонь. Пищаль громыхнула. С нар вскочили полураздетые казаки, схватились за оружие. Мотора, отставив ружье с курившимся стволом, снова приоткрыл дверь. Пороховой дым рассеялся. Раненый медведь отбежал на сотню шагов и залег на открытом месте.

— Наш! — радостно вскрикнул Мотора. — Пусть полежит и отойдет с миром.

Зверь не успел растерять жир. Его мясо сильно пахло рыбой, но это никого не смущало. Рыбным духом в здешних местах были пропитаны земля, вода и воздух. Съели мясо быстро. Доедая, разговорились о том, что лето не за горами, пора подумать, как жить и для чего. Разговоры перешли в соборный совет, затем в сход.

— К морю плыть пора! — говорили дежневские бывальцы. — Достроить кочи, нагрузиться костью!

Прошлой осенью Фома Семенов с Елфимом Меркурьевым, с беглым Федотом Ветошкой отыскали остатки бессоновских судов. Они были обметаны песком и вросли в мель. Моржовую кость замыло в кочах, но она там была.

— Сколько ее? — рассуждал Семен Дежнев. — Пудов полтораста-двести… Мне одному надо тридцать по колымским ценам, чтобы расплатиться за посул. Да погибшим вернуть остатки, да Гусельникову потерянное добро… Уж если плыть, так на коргу, где нас побили чукчи. Там кости много. Сколько построим кочей, столько нагрузим.

— Нагрузим! — ехидно спорил Костромин. — А Мишка Стадухин вернется, предъявит наказную от воеводы и отберет.