Селиверстов прибыльно торговал, Семен Шубин с анадырской костью и беглым казаком Данилкой приближался к Лене. Коч Ивана Реброва носило неведомо где. Ко времени ледостава он не вернулся.
— Утоп! — забеспокоился Селиверстов. — Вот тебе, дедушка, и лучший, самый именитый из мореходов.
Но с Алазеи сухим путем вышел сменщик Ивана Реброва на Колымском приказе казак-пятидесятник Иван Кожин и принял Нижний острог. В это время на другой стороне Великого Камня густо парило не застывающее в зиму море. Осенью стадухинская ватага взяла от местных ламутов надежных аманатов и наложила на их роды ясак. На какое-то время нападения прекратились, избу с нагороднями укрепили высоким тыном.
Пришла зима. Жгучие ветры с гор наметали сугробы в рост человека, сырые, с моря, покрывали их настом. Чувал в зимовье топился беспрестанно. Ламуты ушли от устья еще до холодов. Михей Стадухин не чувствовал зла, но строго следил, чтобы караульные не теряли бдительности. Похоронив шестерых товарищей на Гижиге, он уже не верил самому себе. Стаял снег, очистилась река, злоба и ненависть затлели со всех сторон суши, только с морской веяло равнодушием и прохладой. Предчувствия не обманули атамана: забыв прежние клятвы, ламуты снова подступили к зимовью, а вскоре редкие постреливания из леса сменились осадой. Охочие привычно отбивались, ходили на погромы в ламутские селения, аманатили, принимали новые клятвы.
Среди лета Михей Стадухин решил осмотреть ближайшие реки. Он оставил в зимовье брата с надежными людьми, при тихой погоде и отливе с шестью товарищами вышел из устья реки в залив. Ветер сносил коч в открытое море, гребцам приходилось изо всех сил налегать на весла, чтобы удерживать судно возле берега. Они шли в полуденную сторону к следующей реке и вскоре увидели намытую волнами кошку из окатыша. С приливом вошли в лагуну и поднялись к устью. Еще издали место показалось Стадухину обжитым. Вблизи открылось множество пней, не почерневших на срубе, затем — обгоревшие венцы избы, щетинившиеся остатки частокола и надолбов.
— Эвон кресты у леса! — указал Матюшка Калин.
Михей перевел глаза, увидел их, не тронутые огнем: желтые, нестарые, одиноко скрытые зелеными ветвями деревьев. Коч подвели к берегу, бросили якорь, дождались отлива. Из лесу никто не выходил, места были пустынными. Судно обсохло, мореходы спустились на илистое обнажившееся дно, обошли не сильно заросшую травой гарь. Это было русское зимовье.
— Года два, не больше, как ушли или были перебиты! — при унылом молчании товарищей пробормотал Михей. — Может быть, незадолго до нас.
— С нашей стороны никто не мог прийти! — Матюшка скинул шапку, перекрестился. — Знать, оттуда приплыли! — Кивнул на полдень и направился к холмикам могил, из которых сиротливо торчали добротные тесаные кресты.
На уровне нижних перекладин на них были вырезаны крестильные имена усопших и убитых: «Яшка — сам помер», «Иван — убит», «Иван — убит», «Ермила — убит». Сначала надписи не сказали ничего, кроме того, что здесь были свои, русские люди. Михей склонился к одному из крестов, потрогал пальцами вырезы, прочитал вслух: «Ермила».
— Ермила! Ермила! — спохватившись, сипло забормотал севшим голосом.
— Не Васильев ли? Казак Ермила Васильев, уходил в полку Васьки Пояркова? Если он, то куда же нас бес привел? — Помолчав, нахлобучил шапку, горько усмехнулся: — И тут не первые! Вот ведь как нечистый посмеялся! Видать, набрехал ленский пропойца, пророча атаманство, славу и богатство. Ирод! — Он тяжко и прерывисто вздохнул: — Наатаманился я что-то! — Поскорей бы Господь прибрал, что ли! — Поднял лицо к низкому бусящему небу. — Там, поди, скажут, зачем все было… — Обвел спутников рассеянным взглядом. — Перед тем как отправить к чертям, должны же объяснить, кто так сладко прельщал. Иначе как?
На том разведка берега была закончена. Коч вернулся к зимовью и был поставлен на поката. Михей Стадухин как-то разом сник и замкнулся, стал подолгу валяться на нарах, никого ни к чему не принуждая. Когда чувствовал опасность, поднимал людей, без ярости отбивал нападения и снова ложился, рассматривая незрячими глазами расщепленные бревна кровли.