Первопроходцы

Весна застала Селиверстова в Нижнеколымском остроге в обычной для этого времени осаде от чукчей. Из старых казаков здесь был только Пашка Левонтьев, при зазимовавших торговых людях и целовальнике Семене Шубине ютились с десяток прожившихся гулящих людей. Застать острожников врасплох нападавшим не удалось. На подходе, вблизи надолбов, Юша, высунувшись из-за тына, и так потряс чукчей громовыми ругательствами, что пыла у нападавших убавилось. Пашка умело использовал заминку и устроил защиту силами бывших при нем людей. Вскоре олени перекопытили снежный наст, объели без того редкий мох, а из ближайших зимовий стали выходить первые промысловые ватажки. Чукчи сняли осаду и верхами ушли на свою речку. Пострадал один Пашка Левонтьев: тяжелая чукотская стрела, пущенная из бронебойного лука, сбила с него шапку и глубоко распорола холеную лысину. Товарищи смеялись и язвили, что сходству со святым угодником пришел конец. Пашка был не на шутку встревожен раной, каждое утро и на ночь посыпал ее свежей золой, перед сном прикладывал Библию. Селиверстов попытался собрать отряд для преследования, но люди за ним не шли.

— От государева дела отлыниваете! — грозил он жалобами и прельщал царской милостью.

— Нашей кровью хочешь выслужить себе милости! — досадливо ворчали гулящие и промышленные.

— Почему вашей? — кипятился Юша, удивленно вскидывая брови.

— Нам от царя с воеводами одна милость: кнут да дыба!

Как охочий, имевший наказ подводить под государя новые народы, Юша хотел наказать немирных чукчей, но воевать задарма не желали даже его повинные в янском бунте люди, а взять с чукчей на погроме было нечего. Их даже не пытались подводить под государя, поскольку соболей и лис они не добывали, выкупа за пленных не давали, предпочитая смерть позору неволи. Пока посулами и угрозами Юша пытался собрать отряд, оттаяла тундра, превратившись в бесконечное множество озер и сырых перемычек кочкарника, идти туда стало не только опасно, но и бессмысленно.

Очистились реки, южные ветры отогнали льды от морского берега, с Индигирки пришли первые торговые кочи. По слухам и предположениям, товаров на Нижнеколымскую ярмарку везлось так много, что ожидалось очередное снижение цен. Прожиточные промышленные люди не торопились расставаться с добытой рухлядью и выжидали. Селиверстов был обеспокоен таким поворотом торговых дел, спешно менял на хлеб рухлядь у тех, кому ждать ярмарки было невмочь, идти же по указу морем на Погычу-Анадырь не спешил. С верховий реки сплыл колымский приказный Иван Ребров и удивился, что Юша все еще при остроге. Сам с верными людьми он собирался за море, искать неведомые полуночные земли.

— Что сидишь? — спросил охочего.

— Тебя жду, — не растерялся Селиверстов. — Дай толмачку Алевайку. Она знает языки и море ей в обычай.

— Сдурел, что ли? — выругался Ребров. — Моя толмачка, живет у меня в женках, я ее всему учил?!

— Никто из моих толмачить не может, — стал скандально кричать Селиверстов, призывая в свидетели послухов. — Иные только по-якутски понимают! — Без толмача идти морем никак нельзя!

— Тогда сиди! — обругал его Ребров и занялся делами.

Угрожая отправить воеводе жалобную челобитную, Селиверстов побежал искать писаря. Приказный только презрительно плюнул ему вслед. В тот же день Юша положил перед ним жалобу, в которой оправдывался, что не пошел морем в места, о которых говорил в Якутском остроге, потому что нет толмача, и во всем обвинял приказного. Ребров прочитал челобитную, неприязненно рассмеялся, принял ее к делу с другими грамотами и передал Семену Шубину. Смененный целовальником Василием Клеуновым, Шубин собирался в Якутский острог.