Первопроходцы

По оценке прибывших, зимовейщики с женщинами не так уж плохо поработали: рыба была свалена в короба, на вешалах сушилась юкола, в холодке стояли бочки, перепачканные икрой. Разговор о дележе добычи начался еще в пути, но, добравшись до зимовья, все решили заняться им после путины. Едва река снабдила людей основной едой, тундра покрылась шапками грибов. Их тоже запасали, потом ягоды, ставили вино к праздникам. В середине августа управились с насущными делами и решили, что плыть на коргу другой раз поздно.

— Мишки Стадухина на нас нет! — ворчал Бугор, хотя сам в низовья реки не рвался. — Соль парить надо!

— Пошлем полдесятка казаков, напарят.

— Не о том думаем, — кипятился Мартемьянов и в две руки пушил бороду. — Рыбий зуб взвесили, разложили по паям. По здешним ценам его оказалось на две с половиной тысячи!

— На три! — стали азартно рядиться казаки и промышленные.

Торговые люди, Костромин с Мартемьяновым не соглашаясь, приценивались, перевешивали клыки, напоминали, что на Колыму их везти не бесплатно, а здесь они что кочки или камни, бесполезный груз. После долгих споров сошлись на трех тысячах. Едва Дежнев напомнил, что надо отложить десятину казне, да про его и моторинский посулы, лица связчиков вытянулись, стали суровыми, как на иконах, в следующий миг они закричали:

— Что останется нам?

— Сам подстрекал на корге, чтобы сложить кучей, в зимовье не везти! — сердясь, выкрикивал Бугор.

Семен смущенно улыбнулся, вздохнул, повел глазами по потолку.

— Как скажете! — согласился. — Сколько положим в казну?

— Три пуда! — с вызовом выкрикнул Бугор. — Ей и того много! — Что мы от казны получали? А ничего! Который год без жалованья.

Бугра поддержали все зимовейщики, отмолчался даже Никита Семенов.

— Может быть, хотя бы, пудиков десять? — Смущенно предложил Семен и, услышав недовольный ропот, пожал плечами. — Как скажете. Три так три!

Глаза Бугра, на посеченном морщинами лице, потеплели. Делили привезенную кость поровну. По паям выходило около ста рублей на брата.

— Всего-то? — удивленно переговаривались беглые казаки и промышленные. — С чего думали, что разбогатели?

— Да там этих зубов тысячи пудов, — вразумлял их Дежнев севшим голосом. — Построим кочи, другим летом догрузимся. Даст Бог — вернемся на Колыму морем, а нет, так потянем через горы пудов по тридцать на брата. На ярмарке продадим вдвое дороже!

— Там и дадим десятину, — смиряясь, проворчал Бугор.

Весь его пай переходил к Мартемьянову в обмен на кабалы, данные перед походами на Погычу, потом на Анадырь. Где-то гуляли по рукам другие долговые записи, выданные в Жиганах, на Яне и Индигирке.

— Разве это богатство? — бормотал он, сжигая кабальные грамоты. — На Колыме соболей-рублей добывали больше.

— Так ведь там за ними бегать надо в самые холода! — терпеливо укорял его Дежнев. — А тут зиму брюхо чесали у очагов, женок тискали, богатство само пришло в руки за один месяц. В другой раз пойдем тремя кочами, возьмем втрое больше.

— Надо делать четыре! — буркнул Мартемьянов, разглядывая полученные клыки.

— Не выгрести во льдах по шесть пар рук на судно! — Дежнев болезненно поморщился, вспомнив былое, печально мотнул головой.

— Возле Носа против островов — как из трубы дует! — поддакнул Фома Пермяк, один из трех последних спутников по походу с Колымы.

После дележа и расчета души анадырских зимовейщиков привычно возалкали веселья, но поставленное вино еще только квасилось. Бугор, оттопырив губу, плеснул ложкой на язык, поморщился и сплюнул:

— Хмеля нет, но кислит!

От души веселились только женки, отъедаясь свежей рыбой и икрой.

— Ничего! — утешал себя Бугор. — Если даст Бог вернуться на Колыму, отгуляемся. Отчего-то богатство меня не любит, — жаловался Казанцу.

Стадухинский писарь не спорил, не торговался, равнодушно и даже с печалью глядел на дележ добычи, взял свою долю, и на его скупом улыбками лице чуть дрогнули уголки губ. Он расплатился с долгами, вздохнул, обернулся к Бугру и доверительно спросил с такой тоской в глазах, от которой у того похолодело в животе:

— Васенька? Неужто мы шли на край света только за богатством?

Беглый казак замер, изумленно глядя на него, потом охнул, сморщился, обхватил голову руками, застонал:

— Забыл! Совсем забыл, Господи! Как терпишь ты меня, погрязшего во грехах?