Первопроходцы

Тот указал на ряд врубленных в стену тесных казачьих изб. Подсказал, какая дверь. Михей постоял перед ней, пытаясь почувствовать, что там, и ничего не понял. Суетная поездка в Москву и год, проведенный с женой на Олекме, притупили чувства. Он постучал. Дверь открыла якутка средних лет, в русском платье, покрытая камчатым платком. Узкие глаза настороженно зыркнули на атамана.

— Не узнаешь? Твой покойный муж ковал мне якорь. Семейка у себя ли? — спросил. — Мы с ним земляки.

Якутка молча отступила от двери, приглашая войти. Обычная тесная острожная жилуха была наполовину занята печкой, в углу, между ней и бревенчатой стеной, с лавки торчали босые ступни хозяина.

— Семейка за любимым делом, — посмеиваясь, проворчал Стадухин и положил поясные поклоны на образа, высветленные тлевшей лампадой. — Смотрит в потолок и чешет брюхо!

Дежнев, кряхтя и зевая, выбрался из-за печи, смахнул с глаз волосы, удивленно замигал, уставившись на земляка.

— Не узнаешь? — усмехнулся атаман.

— Мишка, что ли? Слыхал, что вернулся с Олекмы, не думал, что зайдешь, — пробормотал, обуваясь в чирки, по-якутски расшитые бисером.

Кантемира молча глядела на мужа, ожидая распоряжений. Семейка гыркнул по-якутски, она неспешно достала котел и наполнила его водой.

— Решил зайти, — буркнул Стадухин, глядя в угол. — Соскучился по земляку и сослуживцу.

— И я тебя часто вспоминал, совестью маялся, что не сказал про коргу, с которой нас с Федоткой и Гераськой чукчи выбили. А ту, с которой кость привез, мы после тебя нашли. Бог дал. — Наконец он обулся, опоясался и встал в рост: — Ну, здоров будь, Михайла Васильевич! Знаю, в атаманы вышел. Так и должно быть.

— Почему? — Обнявшись с земляком, Стадухин присел на край лавки. Недолго помолчав, спросил: — Помнишь, что пророчил пропойца перед Оймяконом?

Дежнев беззвучно рассмеялся, задрав побелевшую рыжеватую бороду.

— Зря смеешься. Ни в ком не ошибся. Только мы с тобой остались на одну счастливую судьбу.

— Четверо! — поправил земляка Дежнев, выдавая, что помнит пророчества. — Курбатка! Я ему Анадырь сдал. И Ярко Хабаров жив, слава Богу.

— Если помнишь Курбатку и Ярка, то помнишь, что им было сказано. Я про нас с тобой. Чудно! Мне атаманство, тебе слава и богатство. На двоих одну судьбу пророчил, что ли?

— Какое там богатство? — снова беззаботно рассмеялся Семен. — Столько раз спасался чудом, притом, от страха, чего только не обещал Господу… Здесь в Спасский сделал вклад и едва не встал на правеж. Если поеду на Русь — Чудову монастырю должен по обету. Вот и все богатство. Разве царь велит выплатить жалованье за двадцать лет! — Смешливо сощурился, глядя на Стадухина сквозь волосы с густой проседью.

— Сказано было, тот один, кому выпадет счастье, — помрет на Руси, а я, грешный, от нее отрекся, — виновато поморщился Стадухин. — К народу своему, к отцам и щурам уже не приложусь, — пробормотал невнятно.

Семен смешливо сморщил иссеченное стужей и ветрами лицо.

— Поделим как-нибудь судьбу, что попусту переживать. Какой из меня атаман? Одна правая рука цела, все остальное в ранах, как у драчливого пса. И на Анадыре были одни склоки от моего атаманства. Ты все правильно делал. Зря я тебе перечил. Хотелось ладить с людьми по русской старине, править соборно, не как ты, а получались раздоры. Меняется народишко, уже не тот, что встарь. Гераська говорил — ты маешься, что вывел с Ламы меньше половины связчиков. Если бы я ушел на Пенжину, как хотел, — все бы погибли. Бог спас через тебя, не допустил.

Семен кликнул жену, поторопив, чтобы накрыла стол.

— Вино пьешь? — спросил. — Помню, не сильно-то любил, ругался, когда квасили ягоды.

— Нынче хуже прежнего, — рассеянно признался Стадухин, все еще думая о своем. — От запаха воротит. Не дал Бог радости пития.

— Да уж, — мечтательно осклабился Дежнев. — Там, бывало, первое дело гостя щербой угостить. Водицы вскипятил, рыбки настрогал — и готова ушица. Со стужи-то горячей жирной юшки?! — крякнул от приятных воспоминаний. — А тут нынче забыл, как быть голодным, не знаю, чем гостя приветить? Гляжу на хлеб — лежит на столе, а я его не хочу! Ну и жизнь! — не то восхитился, не то пожаловался.

В сказанном Стадухин уловил скрытую тоску, понятную только им, старым, бывалым, казакам.

— Это там, — кивнул на восход, — ломоть хлеба и кружка кваса в великую радость… Я поговорить пришел да прощения испросить перед Святой Троицей. Сердился на тебя, бывало.

— Я не злопамятный, — искренне рассмеялся Дежнев. — Сам грешен, на тебя серчал, перечил, потом много думал, что пока ты был с нами, редко кого убивали. Разве тех десятерых в низовьях Анадыря?! Да и то по нашей вине: не уйди мы на Пенжину, не отправил бы к анаулам одного казака. А как ты ушел, так нас часто кровью умывали.

Стадухин молча покивал.

— Чудно! — фыркнул в бороду, не в силах рассеять навязчивые мысли. — Одну судьбу на двоих девки не прядут, хоть и незрячие. Вот же стервы! — Шумно вздохнул, собираясь подняться, вспомнил, что еще хотел узнать, и со смущением посветлел лицом. — Что там на Колыме?