Первопроходцы

С богатой добычей и беспечальной вдовой Дежнев снова зазимовал и только другим летом прибыл в Якутск. Приострожный люд уже знал, с каким грузом возвращается старый казак-половинщик после двадцати лет скитаний: кроме государевой десятины он вез сто пятьдесят шесть пудов семнадцать гривен кости да в прошлом году переслал почти столько же. С таким богатством в Якутский острог не возвращался никто. Но не вся кость принадлежала Дежневу: пятьдесят восемь пудов он вез для родственников погибших товарищей, его личная доля была взвешена и вытянула на тридцать один пуд двадцать девять гривенок. Доля Артема Солдата — на двадцать семь пудов. Воевода скупил всю кость в казну, но государевых и занятых у торговых людей денег не хватило, чтобы расплатиться с анадырцами, поэтому Семен Дежнев не смог вернуть долги по кабалам и сделать обещанный вклад в монастырь. Заимодавцы же требовали денег с богатого казака. Семен просил выплатить половинное жалованье за двадцать лет, но такие выплаты решались только Сибирским приказом или самим царем. Воевода защитил Семена от правежа по кабалам и вместо полной расплаты обещал поездку в Москву с казной.

Михей Стадухин досрочно и с облегчением души сдал олекминские дела по присланному воеводскому указу, погрузил в струг ясачную казну, жену с Якунькой, житейский скарб, немногие нажитые на службе вещи и с ранней водой сплыл в Якутский острог. Главной новостью для него была та, что его сын Нефед с женкой без отцовского благословения уплыл на колымскую службу к дядьке Тарху.

Герасим по-прежнему жил в посаде, торговал и промышлял рыбной ловлей, он встретил родственников с большой радостью и не спускал с рук Якуньку. За время разлуки брат переменил прежнюю казачку на такую же болдырку, чисто говорившую по-русски. Бездетная, она дергалась, строптиво фыркала и язвила, примечая, что мальчишка называет мужа то отцом, то дядей: полукровные девки скандальны и заносчивы. Герасим за праздничным столом рассказывал про вернувшегося земляка Дежнева, жаловался на торговые дела. Олекминский атаман делился с братом своими заботами: явленный им посул со служб на Олекме удалось собрать с большим трудом. В следующем году такого ясака взять невозможно: промыслы истощились, пушного зверя не стало.

— А ясак требуют все строже: кабались, но отдай, что обещал! Что делать, не знаю! — Поднялся из-за стола, положил на образа три поклона и вспомнил про Дежнева: — Надо повидаться! Земляк все-таки. Не зазнался ли, как стал богат?

— Чем зазнаваться? — хохотнул Герасим, не спуская с колен Якуньку. — Что получил от воеводы, то отдал по кабале. Что сам давал в долг Анкудинову и Заборцеву — все пропало… Ох, и дурь эти ваши походы! — Метнул на старшего насмешливый взгляд.

— Дурь, она тоже от Господа, — пробормотал Михей, опустив глаза. — Или по Его попустительству.

Он часто приглядывался к младшему, который после оймяконского похода далеко от острога не хаживал, жил в тепле, сытости и не мог понять, зачем люди рвутся в дальние края, принимают муки, а если возвращаются с богатством, то пропивают его в печали по чему-то несбывшемуся. В бороде Герасима Михей приметил первый иней. Спорить с матерым мужем, объяснять ему, чего сам до конца не понял, не хотел, спросил только:

— Неужто Семейка не гулял по возвращении?

— Разочаровал голытьбу! — рассмеялся Герасим, оглаживая русую бороду. — В кабак не хаживал, никого не поил, угощения для расспросов не принимал. Да и с чего бы? Не вступись за него воевода — встал бы на правеж… Ко мне заходил ради землячества: один и с Кантемиркой. Сошлись, живут тихонько. Похоже, она брюхата.

— Крещеная якутка? — Вскинул глаза Михей.

Герасим кивнул.

— Вон что! А хотел на Русь вернуться! Меха и деньги копил. Живет где?

— Получил клеть в остроге.

Михей заспешил, схватившись за шапку, желание поговорить с земляком, с которым не ладил в походах, давно одолевало его. Нужда и гнус гнали из тайги промысловые ватаги. И те, что кое-что добыли, и те, что промотались, шныряли возле острога с глазами, алчущими радостей жизни. По Лене сплывали новички из служилых, промышленных, беглых, толклись в приострожной колготне с восторженными лицами. Надеясь на легкую поживу, возле них крутились ярыжки. Гостиный двор, кабак, мыльня, дома посадских людей были полны нахлынувшими людьми. Одни продавали и наживались, другие веселились и проматывали добытое. Острожные ворота и калитка были заперты. На проездной башне маячил караульный, тоскливо озирая суетящийся народ. Был светлый вечер с ясным солнцем на долгом закате. Стадухин с атаманской булавой за кушаком, с саблей на боку, широко расставив ноги, встал перед въездными воротами.

— Семейка Дежнев Анадырец в остроге ли? — спросил караульного, задрав голову.

— Здесь! У себя, — ответил тот и, свесившись на другую сторону башни, окликнул воротника.

Калитка распахнулась, Стадухин, скинув шапку, перекрестившись на Спаса, вошел. За его спиной клацнул закладной брус.

— Покажи, где живет! — приказал воротнику.