Первопроходцы

Разрядное атаманское жалованье, которым царь наделил старшего Стадухина, было втрое против казачьего. Он получил в Москве плату за двенадцать лет дальних служб, был небеден, но возвращаться на Русь раздумал, среди домашних признался приглушенным голосом:

— Там жить, — все равно, что сидеть у костра на бочке с порохом! Все всем недовольны, по ямам и избам тайком ругают царя и патриарха, будто окружили себя обрезанными жидами и перекрещенными латинянами, хотят все вместе извести русский народ.

В отсутствие старшего Стадухина прежнего воеводу сменил новый стольник Иван Федорович Голенищев-Кутузов Большой. Как всегда при смене власти, какое-то время в остроге была неразбериха, в которую Михей не вникал, жил в семье, ожидая, когда позовут. В то самое время по церквям стали читать указ церковного Собора о лишении Никона патриаршего сана. Молчание вернувшихся из Москвы казаков стало обрастать сибирскими домыслами.

Наконец Стадухина позвали. К его счастью, ближних атаманских служб не было. После поездки в Москву ему сильно не хотелось оставаться при остроге, не хотелось и дальних служб. Его отправили приказным на Олекму. В пути из Москвы он много вызнал об амурских делах Ерофея Хабарова и Онуфрия Степанова. Ерофей служил на Лене в чине сына боярского, метался между службами и торговыми делами, по государеву указу пытался расплатиться с непосильными долгами, в которых увяз после похода. Его верного и стойкого казачьего десятника Онуфрия, убили на Амуре и охочие с самовольно бежавшими туда служилыми возвращались на Лену. Если прежде Михей боялся службы на Олекме, оттого что по той реке беглецы шли в Дауры и среди них могли быть старые товарищи, которых надобно ловить и отправлять на воеводский суд, то после гибели десятника-атамана Степанова на службу в Даурах набирали людей по жребию и отправляли неволей.

Соболь по Олекме был выбит. Три смены приказных начиная с Курбата Иванова оказались в воеводской опале за то, что не собрали обещанного ясака. «Что ж, Олекма так Олекма, — подумал Михей. — Не так близко, чтобы быть на глазах у начальствующих, и не так далеко, чтобы страшиться везти Арину с Якунькой».

В то лето, когда Андрей Булыгин и Михайла Стадухин возвращались на Лену из Охотского острожка, с полуденной стороны Великого Камня, Семен Дежнев на Анадыре наконец-то дождался перемены. Юша Селиверстов и Данила Филиппов привели к нему отряд из тридцати промышленных и пяти служилых людей, среди которых был колымский первопроходец Пашка Левонтьев. Вблизи зимовий с посохом в руке вперед вышел сын боярский Курбат Иванов.

— Хлеб идет! — завидев приближавшийся караван, радостно закричали по избам анадырские жители.

Из дежневских, стадухинских, селиверстовских зимовий выбегали полуодетые мужчины и женщины, возле них приплясывали босоногие детишки, которым, казалось, числа нет. Семен Дежнев с Никитой Кондратьевым, сменившим Артема Осипова, накинули парки, плечом к плечу пошли встречать приближавшийся отряд. Издали узнав Селиверстова, Кондратьев замахал руками, бросил на Дежнева небрежный взгляд и вырвался вперед: как Стадухин, а потом Селиверстов и Осипов, он был в разладе с людьми дежневского зимовья. И вдруг остановился, удивившись, что Юша наравне со всеми тянет нарты, а на идущем впереди шапка сына боярского. Кондратьев смутился, приотстал. Толпа зимовейщиков обогнала его. Семен Дежнев с радостью сдал Курбату свои избы и амбары, суда и одного аманата. У Никиты было семеро заложников. Он тоже сдал все, что было под его началом. Новый приказный без отнекиванья принял остатки добра Бессона Астафьева, которые никто не желал брать на себя. Обветшавшие, они лежали в амбаре, напоминая о давнем.

Первым делом Курбат Афанасьев Иванов покончил с двоевластием: отобрал у Дежнева наказную память Власьева, данную Моторе, у Кондратьева — указ Францбекова, присланный для Стадухина и запретил всякие вечевые решения, объявив, что советы слушает охотно, но решения принимает сам, по порядку, установленному государем и его верными боярами. С последними из промышленных людей, забредших в эти места во времена Стадухина и Моторы — Томилкой Елфимовым, Титом Семеновым, Тренькой Подберезником, Иваном Казанцем, с последним беглым ленским казаком Артемом Солдатом — Дежнев стал собираться на Лену. Из первых русских насельников Анадыря там остался один только Фома Пермяк со своей чукчанкой Иттень и детьми, которых она ему родила. Курбат привел с собой русскую жену и одного из сыновей. Другой умер в пути. Приняв зимовья, новый приказный пересчитал женщин: юкагирок, корячек, чукчанок, их оказалось двадцать шесть: в одиночку никто из здешних насельников не жил. Многие женки были крещены без попа самими промышленными, ими же венчаны ради благополучия потомства. Детей Курбат считать не стал.

— Ты лучше нас знаешь Закон Божий, можешь перекрестить! — посмеялся Дежнев, заметив, как Пашка разглядывает струганые кресты на женщинах и детях.