Первородный грех

Джеймса поразили горечь и ирония, звучавшие в ее голосе. Но Франсес в какой-то степени утратила присущую ей мягкость и пассивность после разрыва с Жераром. Он наблюдал эту перемену с некоторым сожалением, но не мог не признаться самому себе, что это сожаление — еще одно проявление его постоянной потребности отыскивать невинных и ранимых, обиженных и слабых и отдавать им свою любовь, — потребности скорее отдавать, чем получать. Он понимал, что это не помогает установить равные отношения, что постоянная нетребовательная доброта с ее подспудной снисходительностью может оказаться столь же гнетущей для любимого человека, как жестокость или пренебрежение. Неужели ему необходимо именно этим подкреплять свое эго, быть уверенным, что в нем нуждаются, от него зависят, восхищаются его сочувствием, которое, если взглянуть беспристрастно, есть лишь особо изощренная форма эмоционального превосходства и гордости духа? Чем же он лучше Жерара, для которого секс был частью азартной игры, где выигрыш — личная власть, которого возбуждала возможность соблазнить глубоко верующую девственницу, потому что он знал, что для нее уступить ему значило совершить смертный грех? Он всегда любил Франсес, он все еще ее любит. Она ему необходима — в жизни, в доме, в постели — нисколько не меньше, чем в его сердце. Может быть, теперь любовь, где оба равны, станет для них возможной.

Уходить от нее в этот вечер ему не хотелось, но выбора не было. Дружок Руперта, Рэй, должен уйти в 11.30, а Руперт так болен, что не может оставаться один даже на пару часов. Однако здесь было затруднение и иного рода. Он чувствовал, что вряд ли может предложить Франсес переночевать в ее комнате для гостей без того, чтобы не оскорбить ее излишней смелостью. В конце концов вполне возможно, что она предпочитает в одиночестве справляться с обуревающими ее тяжкими мыслями, и его присутствие будет ей неудобно. Но существовала еще и другая причина. Он жаждал ее близости, но это было для него так важно, что он не хотел, чтобы Франсес пришла к нему не из-за такого же желания, а лишь потому, что потрясение и горе слишком глубоко ее ранили и она нуждается в утешении. «Как все перепутано в нашей жизни, — думал он. — Как трудно нам познать себя, а познав — как трудно измениться!»

Однако проблема разрешилась сама собой, когда он спросил:

— Франсес, вы уверены, что с вами все будет в порядке, если вы останетесь дома одна?

— Разумеется, все будет в порядке, — жестко ответила она. — И все равно вы нужны Руперту дома. Габриел — у себя внизу, если вдруг мне понадобится общество. Но оно мне не понадобится. Я привыкла быть одна, Джеймс.

Она вызвала по телефону такси, и он выбрал самый короткий путь, отпустив такси у Банка^[107] и поехав по Центральной линии метро до станции Ноттинг-Хилл-Гейт.

Машину «скорой помощи» он заметил, как только свернул с Хиллгейт-стрит. У него сжалось сердце. Бегом бросившись к дому, он увидел, что санитары уже несут Руперта вниз по лестнице в кресле-носилках. Только его лицо виднелось над одеялом — лицо, которое даже теперь, истощенное беспредельной слабостью и близостью смерти, не утратило для Джеймса своей необычайной красоты. Он наблюдал, как ловко опытные руки санитаров управляются с креслом, и ему казалось, что это его руки и плечи ощущают невыносимую легкость этой ноши.

— Я поеду с вами, — сказал он.

Но Руперт покачал головой:

— Лучше не надо. Они не разрешают, чтобы в машине было много народу. Рэй поедет.

— Эт'точно, — сказал Рэй. — Я с ним еду.

Санитары очень торопились. За ними уже выстроились две машины, ожидающие, когда освободится проезд. Джеймс забрался внутрь и молча смотрел на Руперта.

— Простите, что я в вашей гостиной такой беспорядок устроил, — сказал Руперт. — Я не собираюсь возвращаться. Так что вы сможете там как следует прибрать и пригласить Франсес. И вам обоим можно будет чувствовать себя спокойно: не придется стерилизовать всю посуду.

— А куда вас везут? — спросил Джеймс. — В хоспис?

— Нет. В Миддлсекс.^[108]

— Я приеду к вам завтра.

— Лучше не надо.

Рэй уже сидел в машине, устроившись прочно и удобно, словно это было его место по праву. Но ведь это и было его место по праву. И тут Руперт заговорил снова. Джеймс наклонился, чтобы лучше расслышать.

— Та история про Жерара Этьенна, — сказал Руперт. — Про меня и Эрика. Вы ведь не поверили, правда?

— Нет, Руперт. Я поверил.

— Это было вранье. Как это могло быть правдой? Совершенная бессмыслица. Разве вы не знаете про инкубационный период? Вы поверили, потому что вам непременно надо было поверить. Бедный Джеймс! Как же вы его, должно быть, ненавидели. Не смотрите на меня так. Не надо смотреть с таким ужасом!

Джеймсу показалось, что у него пропал голос. А когда он смог заговорить, собственные слова поразили его их банальной бесполезностью:

— С вами все будет в порядке, Руперт?

— О да, со мной все будет в порядке. Наконец-то — в полном порядке. Не волнуйтесь и не приезжайте. Помните, что сказал Дж. К. Честертон: «Мы должны научиться любить жизнь, не доверяя ей». Я никогда ей не доверял.