Первые дни империи

Мы закуриваем. Год сегодня какой. Год сегодня двенадцатый. Вновь убили Столыпина, ну а так – ничего. Кто убил и зачем? Он дворянской рукой… Он скрутил революцию. Повалил и сел сверху.

– Значит так, ты не хочешь, я сказала тебе. Ты женат, ну наверное. Развлекаешься там?

– Нет, сижу, там же тема. В невесомости дух. Проходи, будь со мной.

Варужан прощается с ней, уходит. Он садится на диван, берет стакан с виски, потягивает его. Это одной рукой, другой обнажает свой член, поглаживает его. Рука гладит пенис, как горло виски. Одна из танцующих отвлекается от своего кавалера. Делает пару затяжек розовыми губами. Разовыми губами. Выпускает дым и смеется следом. Она выпархивает в окно. Сделав пару затяжек. Курит затем кальян. Курит затем кальян. Две затяжки, не более. Улыбка ползет по лицу, змея. Улыбка – движение. Куда-то ползет змея. А смех где находит нору? Свою или же с добычей. Своя – она лишь одна, гораздо чаще с последней. Еда вызывает жизнь.

– Я думала, что улыбку, – знакомая улыбается ему, проходя мимо и толкая плечом. Она роняет конспекты. Они подбирают их. Листы сплошь исписанные. Они их ведут на улицу.

– Да брось этих стариков!

Листы улетают в урны.

– Пойдем без листов уже.

Они без листов уходят. Зачем им теперь листы. Они до конца уходят.

– Этот роман в 3D.

– Так нужны ведь очки.

– Эти очки я сам.

– Эти очки всю жизнь.

– Эти очки костыль. Научитесь ходить. Лишь тогда его бросите – вы впитаете внутрь. Вы проглотите костыль. Так шпагу глотают в цирке.

– Это если любовь не ждет.

– В моем случае любовь – кинули кость собаке, стоящей среди других голодных собак. Все против той, у которой кость. Настолько сгустился тот мир, настолько сгустился тот… С трибун выступают дети. Их маленькие тела… На митинге такая плотная толпа, что он задирает платье впереди стоящей революционерки и входит в нее. Долой самодержавие, женщина причмокивает влагалищем. Вам так понравилось кушание, что вы все облизываете мой палец – тот, которым вы ели. Что же вы, женщина, ели? У меня этот палец, но понять не могу. Остатки какой еды вы смакуете? Женщина кончает и соскальзывает, как рыба с крючка. Унося червячка с собой. И с разодранною губой? Нет, хотя кровь быть может. Почему без нее? Мы добьемся роста преступности. Наши дети устали приходить без синяков. Наши двери заждались уже отмычек. Наша техника жаждет измен. Пусть толкнут ее на толкучке. Сколько можно трястись. У вещей есть душа, она отвечала насилием на насилие. Машина убивала людей, она мстила человеку за себя, ее клетки мстили за империю, за слияние разных народов под крылом государства – государства-машины. А теперь успокоились. Просто напились крови. Просто себя прошли – как параграф в учебнике. Машина устает от одного хозяина, как женщина от мужчины, но не мужчина от женщины. Как мужчина от женщины, проносят такой плакат. Мы хотим по волшебнику. По волшебнику в дом. Секс? Но тогда на улице. Женщина на 10 лет моложе той цифры, которая ему нравилась, отодвинула в сторону полоску своих трусов, пропитанных вагиной, как шпалы смолой, и теплой страстной сводящей с ума струей утолила жажду Варужана, многотысячную многовековую, стенающую в его груди. Он припал губами к промежности, он пил и пил свою женщину, до последней капли, он запрокидывал ее словно рог, как тот рог, из которого она пила до этого, что висел у него, осушенный до дна ее губами (да, он кончал ей в рот), ее чревом, ее маткой. Он знал, что он в числе многих других мужчин у нее, что она – Россия (или США), впитавшая в себя много разных мужчин – народов, чтобы из коктейля их семени породить новый доселе неслыханный народ. «Вкус ее заднего прохода на губах», он поздоровался с кем-то.

* * *

Слово зачем выкатывается из уст. Бочка тяжелая. Порог довольно высок. Бочка с вином подпрыгивает и тяжело приземляется. Раскалывается она. Вино хлещет в разные стороны. В том числе и в уста. Опьянение миром? Бочка выкатилась из тебя. Опьянение движет.