Первые гадости

И нестрогие девушки, и непослушные мальчики, и редкие начальники с удивлением узнают, что в Куросмыслове не удалось изжить декретами матриархат, называя местных жителей по имени-матчеству. Но удивление это сиюминутное, до среды, которая, как и четверг, в Куросмыслове — день лечебного голода. Во вторник продовольственные магазины и столовые закрываются до пятницы, а спекулянты из-под полы торгуют подсохшими бутербродами в засаленных бумажках. Но никто не в обиде, сознательностью и единственным глазом все понимают и видят, что «Продовольственная программа — дело всенародное», — да и в оставшиеся дни (понедельник, вторник, пятница) прикармливают кой-чем простой люд на рабочих местах. А по воскресеньям в Куросмыслове все женатые бродят по трое, а замужние ходят врозь.

Все это выведали Простофил и Аркадий, пока в строю топали от вокзала до казармы. А в части их встретил старый знакомый.

— Простофил! — закричал он. — Боеголовку тебе в задницу!

— Да пошел ты, Десятое яйцо, — огрызнулся расстроенный местным бытом новобранец.

Никита выкрутил Простофилу ухо и сказал:

— Сынок, тут тебе не московская подворотня. Можешь утром проснуться, а уши в тумбочке.

— Порядки понял, — смирился Простофил. — Давай чифирнем — я угощаю.

— И запомни: меня здесь зовут не Десятое яйцо, а Девяток яиц. Мне так больше нравится.

— Это правильно, — сказал Аркадий. — Десятое яйцо — среднего рода, а Девяток яиц — настоящая мужская кличка

— Во-во! — сказал Никита и показал на Аркадия пальцем. — С кирпичом сейчас фотографироваться будете или сначала казарму понюхаете?

— А Сени как поживает? — спросил Простофил.

— Да нормально, работает в бригаде, — ответил Девяток яиц. — Здорово, что мы опять все вместе! Леньку бы еще сюда.

— А где она работает? — допытывался Простофил.

— Вон там, вон там и вон там. Строят они вроде ГРЭС, а из ворот выползают тракторы, которые от танков не отличишь… У них все засекречено, правда, забора кое-где нет…

Через неделю Простофил сказал Аркадию:

— Я больше не могу над собой измываться, я дезертирую.

— Поймают.

— Я выколю один глаз и спрячусь среди местных.

— Посадят за членовредительство.

— Мне кайф нужен. Хоть какой-нибудь! А здесь нет! — сказал Простофил, отобрал у Аркадия последний тюбик крема для бритья и тут же съел.

— Эх! — сказал он же, отплевавшись. — Надо было замутить в кружке: больше б кайфу нагнало…

Из переписки, которую вели жертвы и участники осенью и зимой:

Письмо Сени, в некоторых местах политое слезами Трофима и неразборчивое.

«Ах, Трофя, дорогой мой и идинственный! Если бы ты знал, как подло обманул меня Чирививин. Тут только вывиска Ударная комсомольская стройка куросмысловская ГРЭС а на самом деле тут тракторный завод на котором работают московские и лененградские прастетутки а также торговые махинаторки… Кругом адни солдаты и химики и местные все аднаглазые после риволуции… Фуалет на улицы малюсенкий я в нем целиком не помшцаюс и не могу запирется, потому што голова не влазаит и астаетца на улицы. А солдаты пользуутся тем, што я не могу вытти со спущеными трусами и сажей рисуут мне черти што на рожи. Боже мой я как выду из фуалета сразу иду мыт лицо с мылом… В том цеху я розливаю половником житкий алюминий в какие-то формочки и получаюца филки для столовых. Я работаю допотьма а впотьмах меня воспитывает Иван Матреныч Серп и все руками руками, редко когда матерным словцом…

Трофя если сможет отомстить за меня Чирвивину, обязателно атамсти как сможеш. А лучче попроси папу штоб меня вернули в Москву. Я исправелась и хочу работать в райкоме уборщитцей. Крепко целую тебя. Твоя сама знаешь кто…»

Кому: Девушке со стальными зубами из магазина «Овощи-фрукты» напротив «Молочного».

Куда: Москва, улицу, говорят, переименовали.