Первые грёзы

Но если старушки ещё не совсем разглядели нас и, говоря «Chère Мусинька», направляются к мамочке и наоборот, зато они прекрасно расслышали всё. Радость, рассказы, расспросы… в сущности, не говорится ничего особенного, но весело необыкновенно, а груши, сливы, пастила и большие яблоки, которые сейчас же распорядились подать радушные старушечки, кажутся непосредственно сорванными в райских садах. Светло, хорошо, отрадно! Опять мелем мы с Николаем Александровичем всякий вздор, смеёмся сами, смеются и старшие. Ни на минутку не оставались мы вдвоём, ничего особенного не сказал он мне, только, улучив удобный момент, незаметно для других, вытащил что-то красненькое из кармана жилетки и показал мне. При взгляде на мою же собственную красную ленту, с которой, видимо, не расстаётся он, ещё веселей, ещё отраднее стало на сердце; в лёгком приподнятом настроении вернулась я домой. И вдруг… сразу точно всё потускнело, стало маленьким, сереньким, бледным. В сущности, ведь ничего не случилось, как будто бы ничего, а так темно-темно сделалось.

Над страницей книги, которую я с увлечением читала, я останавливаюсь, поражённая чем-то знакомым, хорошо, слишком хорошо, даже больше чем знакомым. Сперва ничего не понимаю. Каким образом? Теряюсь я в догадках. Перед моими глазами полностью напечатано чёрным по белому то стихотворение, что там, на нашей любимой скамеечке, прочитал Николай Александрович, которое, говорит он, набросано было им под влиянием грёз в одну из бессонных ночей и начиналось словами:

Как желал бы навек я продлить
Первый миг роковой с нею встречи…

Всё целиком оно здесь, передо мной; более чем полностью: тут два лишних куплета, которые выпустил он… Что это? Что это значит? Ничего не соображаю; я чувствую только, будто большое, светлое, лучистое виденье дрогнуло, пошатнулось, заколыхалось и поплыло, съёживаясь, съёживаясь, становясь бледнее, меньше, туманнее; передо мной уже просто маленькая, тусклая, серенькая картинка, точно запылённая, мутная, а на сердце больно-больно…

Я не рассуждаю, ни в чём не даю себе отчёта, я только чувствую. Долго так сижу я, будто в тяжёлом сне. Наконец, возвращается ко мне способность рассуждать. Зачем, зачем понадобилась ему эта ложь?.. Солгать в такую минуту. И больше опять нет мыслей, ни одной… Хочется плакать… Жаль чего-то, так жаль!.. И я плачу горько-горько, как не плакала давно…

На следующий день я встаю кислая, вялая, безучастная. Вероятно, вид у меня ненормальный, потому что ото всех решительно я слышу один и тот же вопрос: «Что с тобой?» Это так мучает меня: сказать, конечно, никому не могу, притворяться же совсем не умею; попробовала было принять весёлый вид, пошутить, но это так трудно, так утомительно, потом ещё тяжелее сделалось, и я едва смогла справиться с собой. В классе говорят, объясняют, а я никак не могу сосредоточиться. Светлов два раза поднял меня на вопросы, но я, точно с неба свалившись, сказала что-то, вероятно, очень несуразное, потому что он с удивлением взглянул на меня и больше уже не трогал. Потом несколько раз, чувствуя, что кто-то смотрит, я бессознательно поднимала глаза и встречалась с его взглядом.

На уроке Андрея Карловича я окончательно вышла из собственных берегов, задумалась так, что ничего не слышу.

– Frа¨ulein Starobelsky! – наконец откуда-то издали доносится до меня.

Я поворачиваюсь.

– Frа¨ulein Starobelsky! Aber wo sind sie? [1] – улыбаясь, спрашивает он, а лицо у самого такое хорошее, ласковое.

От этого доброго голоса, от тёплого сочувствия, звучащего в нём, мне неудержимо хочется плакать. Слёзы подступают к самому горлу. А добрые, круглые глаза внимательно следят за мной сквозь толстые стёкла очков; вдруг, словно вспомнив что-то, Андрей Карлович деловым тоном обращается ко мне:

– Frа¨ulein Starobelsky, будьте так любезны спуститься вниз, в канцелярию, я там на столе, или на конторке, или, может быть, на этажерке между книгами забыл свою записную книжечку. Пожалуйста, поищите, а то мне стольких сегодня спросить нужно… Уж вы извините.

Милый, добрый человек! Я убеждена, что он никакой книжечки не забывал, а просто хочет дать мне прийти в себя. Добрая душа!.. Не торопясь, напившись предварительно воды, спускаюсь я вниз, обшариваю всю канцелярию – конечно, ничего. Возвращаюсь с пустыми руками.

– Ach mein Gott! Извините, пожалуйста, она у меня тут, в кармане, а я вас беспокою. Ох, что значит старость, всё забывать начинаю.

Это он-то? Который чуть не наизусть знает отметки учениц всех классов и никогда ничего не забывает.

– Муся, родная, что с тобой? – заботливо обнимает меня Вера. – Скажи, может быть, я чем-нибудь помочь тебе могу?

Одну минуту мне хочется всё, всё рассказать ей, ей одной, она поймёт; но нет, не могу, больно.

– Не спрашивай, Вера, потом, когда-нибудь.

То же самое отвечаю я и мамочке, которая не на шутку встревожена.

– Ты была такая весёлая вчера… – недоумевает она. – Здорова ли хоть ты?

– Да, мамусенька, не беспокойся, только мне говорить не хочется.