Первые грёзы

– Н…не знаю, право, не знаю… Едва ли. Я всегда всем верю, верила и вам, мне даже в голову не приходило, что вы можете говорить неправду, да ещё мне, – зачем? А теперь, теперь будет наоборот: что бы вы ни сказали, я буду думать: «А правда ли это?» Вы станете так хорошо, красиво говорить, а я… Не сердитесь, не обижайтесь, я хочу совсем-совсем откровенно вам ответить… Право, я не виновата, я бы и хотела сама, но… у меня в душе будто что сдвинулось.

Вошла мамочка, и разговор наш прекратился. Через несколько минут Николай Александрович начал прощаться.

– Что это, Муся, Николай Александрович у тебя последнее время точно в немилость впал? – улыбаясь спрашивает после его ухода мамочка, обнимая меня.

– Не то чтобы в немилость, но он солгал мне в одной вещи, ну, я и не могу уже по-прежнему относиться к нему, раз он оказался не тем, чем я его считала.

– Что же, он показал себя дурным человеком?

– Нет, не то что дурным, может, он даже и хороший, но только совсем-совсем обыкновенный, такой маленький, серенький человечек.

Долго-долго сижу я в этот вечер в своей комнате, думаю, припоминаю. Теперь я не плачу, только на сердце так пасмурно, серо и бесцветно. Вспоминается всё, что сейчас говорил Николай Александрович, рисуется лето день за днём. Вижу нашу скамеечку, ясное небо, звёзды, колеблющиеся белые цветы, точно снежную полянку; вижу лицо Николая Александровича, слышу его голос; ничто не дрожит в сердце от этого воспоминания, будто восстаёт сон, красивый сон, и ярче всего выделяются из него высокие кружевные головки тмина, жасминные кусты, усыпанные яркими благоухающими цветами… Сама не замечаю, как в голове моей складывается стихотворение. Я поспешно записываю его:

Белые цветы

Помню я милый сад:
По стенам виноград
Обвился над уютной беседкой,
И кругом кусты роз,
И балкон весь оброс,
Будто светло-зелёною сеткой.
А вдали, в глубине,
Где лишь липы одни
Разрослися над ветхой решёткой,
Где аллей не метут,
Где заросший наш пруд
С развалившейся старою лодкой,
Где лишь скромненький тмин
Да душистый жасмин
Глаз ласкают своей белизною,
Там люблю я мечтать,
Там люблю отдыхать
После шума и жизни дневной.
Нежный ласковый тмин!
Слышал ты лишь один,
Как тут радостно сердце забилось,
Сколько светлых минут
Было прожито тут,
Сколько чудных речей говорилось.
Тихо было кругом,
Мы сидели вдвоём,
Лишь цветы на стеблях колыхались;
Много было их там,
И казалося нам,
Будто с нами они говорили:
Скромный беленький тмин,
Ярко-белый жасмин
Нам надежду на счастье сулили…

* * *

Не сбылися те сны,
Обманули они…
Я развеянных грёз не жалею,
Но тех скромных кустов
И их белых цветов
Разлюбить и забыть не сумею…

Последнее время как-то с особым интересом читается и думается мне. Я целый день с книгой; отчасти потому, что надо многое просмотреть по литературе для Дмитрия Николаевича, отчасти по собственному влечению. Скоро, вероятно, дадут домашнее сочинение. Интересно, на какой теме остановится Дмитрий Николаевич: на курсовой, то есть на Пушкине, или, как в прошлом году, даст тему отвлечённую? Впрочем, кажется, это его обычай, – первая тема всегда отвлечённая. Что же, пусть, тем лучше. Мне всегда легче пишется на отвлечённую; тут полный простор, можно залететь куда угодно, а в курсовой всегда связан определёнными рамками, это уже скорей изложение, пересказ того, что в учебнике литературы. Теперь запоем читаю Апухтина, который впервые попал мне в руки. Господи, какая это прелесть! Всё хорошо, я не знаю, что там лучше, – всё лучше. Как звучно, красиво! Сколько мысли! Малюсенькое стихотвореньице, и большая мысль; вот, например, его «Верхние ветви…» – всего шестнадцать строк, а сколько глубокого значения в этих двух последних строчках:

САМА НЕ ЗАМЕЧАЮ, КАК В ГОЛОВЕ МОЕЙ СКЛАДЫВАЕТСЯ СТИХОТВОРЕНИЕ

Бедные ветки, утешьтесь – вы слишком высоки,
Вот почему вы так грустны и так одиноки.