Первые грёзы

Но я едва слышу, что дальше рассказывает Ира. Для меня сразу точно померкло всё, потух свет, и ясное, радостное, безмятежное настроение исчезло бесследно. Что-то щемящее и тоскливое заползает в сердце. Кажется, будто рухнуло большое, волшебное, светлое здание, и громоздкие, тёмные обломки его всей своей тяжестью болезненно падают на душу.

Играют вальс, кружатся белые платья, а я так далеко ушла от всего этого, что не соображаю даже, почему и зачем они вертятся. Я превратилась вся в одну мысль. Да, конечно, теперь ясно, почему такой просветлённый был он последнее время, почему постоянно улыбалось его, прежде всегда печальное, почти суровое лицо, почему там, у Веры, так бодро, уверенно звучал его голос: «Счастье иногда неожиданно так ярко осветит всё кругом». Вот и озарило и засияло оно ему…

– Позвольте вас пригласить на тур вальса, – раздаётся около меня голос.

Я так углубилась в свои размышления, что вздрагиваю от неожиданности и быстро, испуганно поднимаю глаза. Передо мной Светлов.

– Как, вы?.. – удивлённо спрашиваю. – Ведь вы же в трауре?

– Сегодня я в первый раз снимаю его. Сегодня такой радостный, большой день. Мне хочется, чтобы наш семейный, гимназический праздник был праздником и для меня лично. Хочется надеяться, хочется верить в это.

Лицо у него такое счастливое, даже голос слегка дрожит от радостного волнения. А мне плакать хочется. Я боюсь, что вот-вот не выдержу и слёзы брызнут из глаз моих. Моя рука лежит на его плече, мы мерно плывём по зале, а в голове копошатся мысли: «Ещё бы не снять старый траур в такую радостную для него минуту, на заре нового, яркого счастья».

Он сажает меня на стул и, поблагодарив, остаётся стоять тут же. Несколько человек обступает его, очевидно в надежде провальсировать тоже; но он, вероятно устав с непривычки, не приглашает никого, сами же они, теперь уже не ученицы, а равноправные, на это не решаются.

– Дмитрий Николаевич, правда, что вас можно поздравить? – не утерпев, допрашивает его Пыльнева.

– То есть с чем, собственно? С защитой второй диссертации? – улыбаясь, спрашивает он.

– Нет, не с этим! – протестует она. – Говорят, вы женитесь?

– Я? – удивлённо спрашивает он. – Кажется, нет ещё, поскольку я в курсе дел. Впрочем, чего на свете не бывает, все мы под Богом ходим. Во всяком случае, это может случиться не раньше, чем я защищу свою вторую диссертацию, – почему-то взглянув на меня серьёзно, но со смеющимися глазами, говорит он.

На один миг при искреннем удивлении, прозвучавшем в голосе Светлова в ответ на заданный ему вопрос о женитьбе, просветлевший было уголок в душе моей темнеет снова от его дальнейших слов. Он даже не отрицает… «Ещё нет», сказал он, значит, это вопрос дней, самое большое недель…

Иру увлекает в туре вальса её прежний непримиримый враг, географ. Я не хочу, чтобы Светлов видел моё огорчение, ни за что! Сделав громадное усилие над собой и приняв беззаботный вид, я обращаюсь к нему:

– Так вы, оказывается, ещё и вторую диссертацию защищать собираетесь? Конечно, по другой специальности?

– Да, совсем по другой, – садясь рядом со мной и глядя мне прямо в глаза, с весёлой улыбкой отвечает он.

– Тоже на звание профессора?

– Нет, хуже, на звание… «большого человека».

– Как? Вы ещё не забыли его? – удивляюсь я.

– Трудно забыть, когда он лежит в ящике моего письменного стола и всякий раз, как я заглядываю туда, напоминает о себе. Помните, ведь я тогда же сказал вам, что кое-что относительно кое-чего можно возразить. В ту минуту обстановка была неподходящая, да и сам я не был в должной мере подготовлен к подобному диспуту. Теперь я основательно продумал этот вопрос и серьёзно подготовился к защите этой второй, решающей мою судьбу, диссертации. Если позволите, мы начнём наш диспут сейчас же. Прежде всего я хочу по-своему, как я её понимаю, рассказать вашу сказку, для этого я принуждён прибегнуть к некоторой жестокости: развенчать вашего «большого человека». Начну так: «Жил-был на свете один человек, которого люди считали „большим человеком“, но он был просто несчастен. В ранней молодости беспощадный жизненный шквал свирепо налетел на него и надломил его ещё совсем юную душу. Чтоб осилить, совладать со своим горем, человек этот захотел остаться с ним с глазу на глаз, вдали от людского участия, внимания и любопытства – они были ему нестерпимы.

Он ушёл в самого себя, устроил свою жизнь вне интересов и волнений окружающих людей; всё происходившее там не трогало, не задевало его, он не верил больше, что среди них может быть счастье, радость, свет.

Не останавливаясь, лишь мимоходом скользил по всему этому его равнодушный взор. Опять люди повторяли, что он „большой человек“.