Первые грёзы

Яркой, радостной вереницей промелькнули и уже стали там позади, в милом прошлом, эти полтора месяца, что длились экзамены. Бодрое, приподнятое настроение, способность головы легко и свободно поглощать громаднейшие, непоглотимые в нормальное время количества страниц, постоянное ожидание чего-то; каждое новое 12, которое всякий раз является как бы неожиданным, будто никогда-никогда раньше не получаемым, чем-то совсем новым, полным особой прелести, особого значения. Вместе с тем после каждого сданного экзамена что-то тихо щемит в сердце: «Сегодня последний раз отвечала по физике. Последний!..» И жалко-жалко этого ещё лишнего звена, отпадающего от милой, лёгкой, блестящей цепи, связывающей нас с дорогой гимназией. Вот оборвалось и последнее звено… Только там, в душе, никогда не замрут, не заглохнут светлые чувства и воспоминания, которые вынесены из этих радушных, ласковых стен.

На следующий день после сдачи последнего экзамена был отслужен благодарственный молебен. Наш милый батюшка сказал несколько безыскусственных, добрых напутственных слов. Тепло и сердечно в своей маленькой речи простился с нами Андрей Карлович, сам, видимо, глубоко растроганный. Дмитрий Николаевич в красивой речи обрисовал современное положение женщины в обществе, указал на те благоприятные для неё условия, при которых вступаем мы в жизнь, когда женскому образованию широко открыты двери, женский труд может свободно найти доступ на всяком пути, есть где поработать и для себя, и для других.

Все были сильно взволнованы, на глазах у многих блестели слёзы, некоторые откровенно плакали. Клеопатра Михайловна обняла, перецеловала и перекрестила каждую из нас.

– Дай Бог, дай Бог всего, всего хорошего! – И её добрые синие глаза полны слёз, волнение прерывает голос.

Мы с горячей искренней лаской обнимаем её нескладную фигуру, прижимаемся к этой впалой груди, в которой бьётся такое доброе, незлобивое сердце.

– Клеопатра Михайловна, голубушка, простите за всё, простите меня! – шепчет растроганная Ира Пыльнева, ещё и ещё обнимая её. – Я так вас мучила, так расстраивала, а вы такая добрая к нам… Если бы вы знали, как я люблю вас, какое хорошее, тёплое воспоминание сохраню навсегда!

– Клеопатра Михайловна, миленькая, родненькая, золотко моё! Неужели же вы и меня, Шурку Тишалову, хоть сколько-нибудь любите и жалеете? Господи, какая ж вы добрая! Какая вы славная! Ведь никто, никто так не виноват перед вами, как я! Даже вот недавно ещё я напугала, смутила вас. Помните, как мы все исчезли и потом оказались в физическом кабинете? Это я придумала: через дверцу, что в классе за шкапом, прямо на чёрную лестницу, потом через двор, и готово дело, – откровенно исповедуется пылкая Шура. – И это не назло, не потому, что я не люблю вас, нет, очень-очень люблю! А просто оттого, что я отвратительная, необузданная, взбалмошная, грубая… Простите же, простите, милая, дорогая, золотая!

И покаянные слёзы Тишаловой обильной струёй катятся на плечо нового, синего платья Клеопатры Михайловны.

От всего этого к сердцу приливает такое умилённое, доброе, тёплое чувство, ясней и глубже сознаёшь, как хорошо, отрадно, уютно жилось здесь, среди всех этих добрых, незабвенных людей.

В тот же день для нас, выпускных, устраивают вечер. Теперь между нами нет распорядительниц, нет действующих лиц, мы все гости, героини дня. Для нас, исключительно для нас, зажжены все эти яркие электрические рожки, накрыты нарядные, по-праздничному сервированные, большие столы, льются весёлые, бодрые звуки оркестра. Нам пожимают руки все наши бывшие и в этом, и в прежние годы преподаватели, с нами говорят просто, дружески, как со взрослыми, равноправными. Так уютно, тепло, по-семейному чувствуем мы себя.

Швейцар Андрей сияет, радостно приветствуя нас; вид у него такой, точно сам он сейчас получил золотую медаль и через пять дней, как и мы, поедет во дворец получать её из рук самой государыни.

И среди всего этого мы в наших белых платьях, светлых и свежих, с такими же, как они, светлыми, свежими, ничем не омрачёнными в этот радостный вечер, чувствами в душе.

– Слышала великую новость? – подходит ко мне Пыльнева. – Татьяна-то наша замуж выходит. А-а? Ну, и убил же бобра её женишок! Десятому, думаю, закажет…

– И зелёная мазь дела не испортила?

– Как видишь, ничуть, ещё, чего доброго, поспособствовала; уж коли он Грачихой вообще прельститься мог, то сего отважного юношу, очевидно, ничем не запугаешь. Юля Бек тоже невеста.

– Ну-у? Так скоро? Что ж, по старой памяти, тоже студент? – осведомляюсь я.

– Воин, прекрасный сын Марса, с вот этакими усищами, – лихим движением изображает Ира, якобы закручивая несуществующий, беспредельно длинный ус. – Против такого украшения, голубушка моя, ни один студент конкуренции не выдержит. А про Светлова слышала?

– Нет.

– Тоже ведь женится. Неужели не слышала? Об этом все толкуют. Его в последнее время сколько раз встречали с невестой на улице. Говорят, хорошенькая, прелесть! Высокая, стройная, золотистая блондинка…