Первые грёзы

– Mesdames, тише, ведь в других классах уже уроки идут, – снова на одно мгновение появляется классная дама и, закрыв – о, прелесть! – двери, остаётся всё с той же гигиеншей по ту их сторону. Класс чуть не умирает от смеха, но тишина строго соблюдается, так как шум погубит всю затею. Без особых усилий отодвигают пустой шкап и, как мыши, одна за другой, бесшумно ныряют на лестницу; двое остаются в углублении стены; на их обязанности лежит, во‐первых, сзади за ножку притянуть обратно шкап, во‐вторых, донести обо всём, что будет происходить; остальные бесшумно спускаются парами по чёрной лестнице до самого низа, подгоняемые страхом и свежим воздухом, бегом летят через двор, благополучно проникают в парадный подъезд, в идеальнейшем порядке и безмолвии поднимаются в первый этаж, так же чинно и благонравно занимают места в физическом кабинете.

В пустующем классе в то же время разыгрывается следующее: Клеопатра Михайловна приоткрывает дверь:

– Ну, господа… – вдруг, поражённая, она останавливается. – Господи! Что же это? Где они? – от избытка чувств громко выражает она своё изумление. – Что же я, с ума, что ли, схожу? – Она возвращается в коридор.

– Андрей, вы не видели, первый Б не проходил тут? – обращается она к метущему залу швейцару.

– Никак нет, не видать было, разве, может, пока я тот конец прибирал.

Клеопатра опять входит в класс, – учениц не прибавилось: кроме трёх невидимок-соглядатаев, укрытых в дверной нише, – ни души.

– Но ведь не сквозь землю ж они всё-таки провалились? – продолжает она свой монолог.

– Елена Васильевна, вы не видали моего класса? – атакует она проходящую мимо классную даму первого А.

– Да, видала. Сидят в физическом кабинете. А что?

– Неужели там?

– Ну да.

– Непостижимо! Понимаете, стояла в двух шагах от закрытой двери, разговаривала с Ольгой Петровной, вот на этом самом месте, никто не открывал дверей, никто не выходил, а учениц в классе – ни одной. Прямо даже неприятно, точно наваждение какое-то.

– Полно, какое там наваждение, просто заболтались и не заметили.

Но «Клёпка», всё же смущённая странностью явления, вся в красных пятнах, точно муаровая, спускается вниз в физический кабинет.

– Скажите, пожалуйста, каким образом вы прошли? – допытывается она после урока.

– Как всегда, Клеопатра Михайловна.

– Как же я могла вас не заметить?

– Разве вы нас не видели? Вот странно! – удивляются все. – Ещё мы на сей раз, против обыкновения, так шумели, я всё шикала, – поясняет Ира.

Но душа Клеопатры Михайловны продолжает пребывать в полном смятении: прощальный бенефис произвёл своё действие.

Вот настал и последний учебный день. Последний!.. Мне грустно произносить это слово… Было так хорошо!.. Может быть, и дальше жизнь потечёт светло и ясно, но эта, здешняя, больше не возвратится; умерла, безвозвратно исчезла и Муся-гимназистка. Ведь мы уже почти не ученицы, нас распустили на пасхальные каникулы, а на Фоминой в понедельник первый письменный экзамен…

Торопятся сниматься, чтобы вовремя поспели фотографические карточки, обдумывают подарок Клеопатре Михайловне. Бедная! Она его вполне заслужила: сколько дёргали, изводили мы её, а ведь, в сущности, никогда ничего плохого не сделала нам эта добрая душа.

Страстная неделя, светлая, ясная, невзирая на раннее время, сравнительно тёплая, прошла в говенье, в предпраздничных приготовлениях, в том радостном, мирном, умилённом, совсем особенном настроении, которое охватывает душу в эти дни. Будто все лучше становятся, и сам всех больше любишь; кажется, что в каждой душе притаилось, присмирело что-то, словно прислушивается и вот-вот радостно вырвется и вспорхнёт при первом звуке пасхального благовеста. Как люблю я этот в душу проникающий звон колоколов! Скорбные, смиренные, полные глубокой тоски, плачут они в печальные, великие дни Страстной недели, а потом, торжествующие, восторженные, словно перебивая друг друга, спешат оповестить миру великую, светлую радость.

С особенным удовольствием и в необычайно хорошем настроении шла я в этом году к заутрене – прошлый раз я, к сожалению, прохворала её. Этот залитый огнями величественный храм, эти светлые платья, светлые лица, – радостью и праздником, Светлым праздником веет от всего этого. И голос батюшки звучит особенно, и серебристые ризы его блестящими искорками весело сверкают от падающих на них огненных язычков; нет ни одного тёмного уголка, – всё горит и светится. В руках каждого зажигается свеча, и в душе тоже затепливается праздничный огонёк; всё светлее разгорается он под пение крестного хода и ярко вспыхивает при чудных звуках «Христос воскресе!». Что-то сжимает горло, по спине проходит лёгкий холодок, блаженные слёзы навёртываются на глаза.