Первые грёзы

Зайдя в буфет, где распорядительницы наши рассыпаются во внимании и любезности перед угощаемой ими публикой, я с удивлением замечаю Пыльневу, тоже разукрашенную администраторской кокардой. Что сей сон означает? А где же Грачёва? Её не видно.

– Ты как сюда попала? – осведомляюсь я.

– Надо ж было кому-нибудь действовать, «Клёпка» за меня и ухватилась, потому Грачёва тю-тю.

– Почему?

– Да всё потому же, из-за носа.

– Скажи ты мне, пожалуйста, что ты за штуку устроила с её носом?

– Ничего особенного. Ты ведь знаешь, как я её вообще люблю, а тут очень уж я на неё рассердилась, – гадости она стала про тебя говорить…

– Что именно? – любопытствую я.

– Бог с ней, не хочется повторять. Ну а тут как раз нос у неё расцветать начал, мне и припомнилась одна штука. Моя кузина, институтка, рассказывала мне, что у них воспитанницы перед приёмом и вечерами всегда мажут щёки какой-то зелёной мазью, это не румяна, вовсе нет, она просто щиплет, отчего щёки на несколько часов становятся необыкновенно розовыми, особенно если, натеревшись, да ещё помыться. Ну, я выпросила у двоюродной сестры этого самого зелья и подрумянила Татьяну. Ничего с ней ровно не случится, за ночь всё пройдёт, но, по крайней мере, хоть раз в жизни эта милейшая особа получила должное возмездие и позорно бежала с поля брани. Пусть, пусть дома отдохнёт, не соскучится, пока опустошит всё содержимое своей пошетки.

Против обыкновения, мне немного жаль Грачёву: у меня самой так радостно, так тепло на сердце, сегодняшний вечер такой чудный, такой необыкновенный; может быть, и Таня ждала чего-нибудь особенно хорошего. Чувство жалости усиливается во мне ещё потому, что, как сказала Ира, невольной причиной её злополучий, до некоторой степени, являюсь я. Но думать не дают, играют вальс, и мы с Николаем Александровичем несёмся по нашей громадной зале. Вот Дмитрий Николаевич; ученицы обступают его, упрашивают, очевидно, уговаривая танцевать. Он улыбается, но протестует.

– Мне крайне неприятно, что я должен совершить акт полнейшей невежливости, отказав даме, но у меня серьёзный мотив – я ещё в трауре, – поясняет он соблазняющей его на тур вальса Пыльневой.

По ком же он «ещё» в трауре? Умер разве кто-нибудь? Но в прошлом году ничего такого слышно не было. Или это всё ещё по ней, по жене, продолжает он носить его? Значит, всё ещё болит, всё не зажила эта рана? Но вид у него радостный, он всё время, разговаривая, улыбается. Мне бы тоже хотелось примкнуть к окружающей его группе, а вместе с тем что-то протестует во мне. Нет, не подойду, может, это ему неприятно, надоедает и он только из вежливости поддерживает разговор. Я не иду; впрочем, и некогда: опять и опять приглашают и кружат меня по зале. Но, танцуя, я всё время не спускаю глаз с того места, где стоит Светлов, а мелькая мимо него, я каждый раз встречаюсь с его ласковыми глазами. Опять громадная радость охватывает меня, сладко щемит и замирает сердце. И кажется, что от этой стоящей у правой стены высокой, стройной фигуры, от золотистой бородки, от этого продолговатого, тонкого лица, с высоким белым лбом, с большими, синими, лучистыми глазами, – только от них так необыкновенно светла, приветлива и уютна зала, так празднично-ярко сияют электрические рожки, оживлённы и привлекательны все лица, озарён светлой радостью и весельем каждый уголок, так переполнено им сердце; кажется, только уйди, исчезни эта фигура, и сразу всё потускнеет, потемнеет кругом, станет скучным, вялым, безжизненным. Но фигура не исчезала, весь вечер виднелась она то в одном, то в другом месте; лишь на минуту теряла я её из виду, чтобы, как с неожиданной, дорогой находкой, снова встретиться взором с этими ясными, чудными глазами. Даже сквозь сон всё казалось мне, что я вижу их, что глубоко-глубоко в сердце глядят они мне, и так радостно, блаженно, так сладко замирало оно…

XV Последние дни. Прощальный «бенефис». Заутреня