Первые грёзы

Какой-то военный генерал говорит мне любезности, другой, штатский, старичок со звездой тоже. Я кланяюсь, благодарю и сияю, сияю, кланяюсь и благодарю. От высших мира сего перехожу к обыкновенным смертным. Но я уже начинаю быть рассеянной, мне чего-то не хватает. Боже мой, неужели же не подойдёт, ничего не скажет мне он, Дмитрий Николаевич? Я обвожу глазами всю залу, его нигде нет. «Что же это?» – уже тоскливым щемящим чувством проносится в моём сердце. Я поворачиваюсь, хочу пройти обратно на эстраду, чтобы присоединиться к остальным участвующим, и вдруг вижу его, стоящего в двух шагах за моей спиной.

– Позвольте и мне поздравить вас с успехом. – Он крепко жмёт мою руку. – Смотрите, не гасите же светлую, горячую, яркую искру Божию, вложенную в вас. Сколько вам же самой доставит она радостных, чудных минут, а в тяжёлые грустные годины, от которых, к сожалению, никто в мире не застрахован, если, не дай бог, и у вас когда-нибудь наступят они, сколько отрады, утешения можете вы почерпнуть в заветном тайничке своего собственного «я». Когда у человека есть в душе такое неприкосновенное святое святых, он никогда не обнищает, никогда не протянет руку за нравственной милостыней, – у него своё вечное, неисчерпаемое богатство; ещё и другого наделит он, и в другого заронит хоть отблеск своей собственной яркой искорки.

Голос его звучал всё глубже, всё горячей, глаза светились, тёплые, влажные, лучистые. Я стояла перед ним такая счастливая, такая радостная, какою, кажется, не чувствовала себя ещё никогда в жизни. Зато никогда, никогда не забуду я этого голоса, этого взгляда, этой минуты!.. Я молчала и только слушала. Слёзы наворачивались мне на глаза, такие блаженные, такие лёгкие, тёплые слёзы.

Точно заворожённая, всё ещё слыша его голос, ещё видя лицо его, присоединилась я к остальным. И тут похвалы, поцелуи, восторги. Я слушаю их, улыбаюсь, а слышу другой голос, другие слова…

Раздаётся звонок. Начинается второе действие. На сцене фигурирует Ермолаша, сперва одна, потом с маменькой своей, Тишаловой. В ярко-розовом платье, шуршащем и торчащем во все стороны, в допотопной причёске, с сеткой и бархоткой, в громадных аляповатых, старинных серьгах, она уморительна; белая, розовая, пухлая коротышка по природе, в этих накрахмаленных юбках она превратилась в совершеннейшую кубышку; верная себе, она посапывает даже и здесь, – впрочем, это ничуть не мешает, даже, наоборот, лишь дополняет и совершенствует «Липочку». Когда же она, провальсировав нелепо и неуклюже, наконец, пыхтя и отдуваясь, в изнеможении шлёпается на стул с возгласом: «Вот упаточилась!» – публика от души смеётся.

Бесподобна была и Шурка в роли ворчливой мамаши-купчихи, журящей свою дочь. «Ах ты, бесстыжий твой нос!» – укоряет она её, и нет возможности не хохотать.

Но самое сильное впечатление произвело шествие гномов, это действительно было прелестно.

Среди лесной декорации выделяются гроты, образованные из громадных мухоморов; посредине сцены трон для короля гномов, тоже под мухоморным навесом; наковальни, расставленные в разных местах, – мухоморы; эффектно среди зелени выделяются их ярко-красные в белую крапинку головки. Сцена сперва пуста. Под звуки эйленберговского марша «Шествие гномов» и пения хора, где-то далеко раздаётся едва слышное топанье ног; вот голоса и шаги приближаются, отчётливее, ясней… С красными фонарями в руках появляются маленькие человечки. Одеты все, как один, в тёмно-серые, коротенькие штанишки, бордовые курточки, цвета светлой кожи, оканчивающиеся углом, передники, подпоясанные ремнём, за которым торчат топорики. Громадные, длинные бороды, волосатые парики и поверх них остроконечные колпаки такого же цвета, как передники. Только король выделяется между всеми: во‐первых, он самый крошечный, невероятно махонький даже для приготовишки, во‐вторых, поверх такого же, как у прочих гномов, костюма на нём пурпурная, расклеенная золотом мантия и золотая зубчатая корона. Его, окружённого почётной стражей, усаживают на трон, остальные с пением проходят попарно несколько раз пред его царскими очами через все гроты; получается впечатление громадной, непрерывной вереницы карликов; затем, тоже под музыку, они подходят к наковальням и, чередуясь, бьют своими молоточками в такт; наконец, в строгом порядке, прихватив с должными почестями короля, все уходят; голоса удаляются, слабеют и совершенно замирают. Это было очаровательно, точно в балете; правда, постановка этой картины и была поручена нашему танцмейстеру, балетному солисту. Публика четыре раза заставила повторить.

Всё кончено. Нас, участниц, благодарят и ведут поить, кормить, затем мы свободные, вольные гражданки, нас отпускают в публику к друзьям и знакомым болтать и танцевать. Ко мне, конечно, подходит Николай Александрович, говорит всякие приятные вещи, приглашает танцевать, то же делают и другие знакомые.