Первые грёзы

Грёзой чистой великий мыслитель
Искру правды в сердцах зарождал,
А суровый, жестокий гонитель
Их на муки и смерть посылал.
За идею любви и смиренья
И за веру в Страдальца-Христа,
За святые слова всепрощенья
Злые пытки смыкали уста.
И в такие минуты малютка
Ужасалася роли своей,
Становилось ей жалко и жутко
Погибающей массы людей.
Опускались лучистые крылья,
И слезинки текли по лицу
От сознанья вины и бессилья,
И малютка спешила к отцу.
Говорила ему про мученья,
Где невольной причиной она,
Про тревогу свою и сомненья,
Состраданьем горячим полна.
Но старик с убежденьем ответил:
«Не грусти! Ради цели святой
Умирать – им покажется светел
Миг последний прощанья с землёй.
Людям в мире туманном и мглистом
Хоть минуты забвенья давай,
На пути их тяжёлом, тернистом,
Яркой молнией мрак освещай.
Если ж люди порой погибают
Жертвой светлой и чудной мечты,
Верь, над миром зато засияет
Солнце Правды, Любви, Красоты».
Заискрились вновь скорбные глазки,
Прояснились малютки черты,
И опять свои песни и сказки
Она шлёт в мир тревог, суеты,
И опять будет души скорбящих
Тёплой лаской своей согревать,
Рядом ярких фантазий блестящих
Мрачный жизненный путь освещать.

Вначале голос у меня дрожал, в груди сдавливало дыхание, я боялась, что совсем остановлюсь, но это продолжалось лишь на первых строках. Мало-помалу сердце перестало бить тревогу, голос зазвучал сильно, я сама почувствовала, что говорю хорошо. В зале так тихо-тихо, все сосредоточенно слушают; это сознание ещё больше приподнимает меня. Набравшись храбрости, я дерзаю даже разглядывать ближайшие лица. Вот милый Андрей Карлович; он доволен, это сразу видно. Синие, красные и чёрные (штатские) – генералы и не генералы тоже одобрительно смотрят. Но меня больше всего интересует происходящее у ближайшей правой двери. Дмитрий Николаевич по-прежнему стоит на своём месте и внимательно, не отводя глаз, смотрит на меня. Лицо у него такое хорошее-хорошее. На одну секунду глаза наши встретились, и от его светлого, ласкового взгляда вдруг так радостно сделалось у меня на сердце. Я чувствовала, как голос мой становился глубже, звонче; я вкладывала всю свою душу в это стихотворение, хотелось как можно лучше прочитать, чтобы понравилось ему, Дмитрию Николаевичу, чтобы услышать похвалу от него, увидеть его улыбку.

Я кончаю. Громко, дружно, как один человек, хлопает вся зала. Мне страшно хорошо, весело так, всё сияет во мне. Я кланяюсь ещё, ещё и ещё. Но вот Андрей Карлович делает мне призывный жест; я поспешно спускаюсь к нему с эстрады. Он не один, рядом с ним высокий, красивый, синий – наш учебный – генерал, как оказалось, попечитель; около них ещё несколько превосходительств, разных цветов.

– Frа¨ulein Starobelsky! Его превосходительство желает познакомиться с вами.

Я, удивлённая, вероятно, с очень глупым видом, делаю глубокий реверанс. Но тут совершается нечто, пожалуй, ещё не внесённое в летописи гимназии: с приветливой улыбкой попечитель протягивает мне руку:

– Прелестно, очень мило, с большим удовольствием прослушал. Не зарывайте же данного Богом таланта. Вам ещё много учиться? Вы в котором классе?

– В этом году кончает, кандидатка на золотую медаль, – радостно, весь сияющий, вворачивает словечко и Андрей Карлович.

– Уже? Вот как! Очень рад слышать это. Ну, желаю всего хорошего и в будущем. – Снова протянув руку и приветливо поклонившись, попечитель обращается к своему соседу слева. Разговаривая, он всё время чуть-чуть откидывал вверх свою красивую голову, хотя, собственно, принимая во внимание его и мой рост, существенной надобности в этом не ощущалось, но, говорят, он астроном и, вероятно, по привычке иметь дело с небесными светилами, тем же взглядом взирает и на нас, земную мелюзгу. Я страшно польщена; более чем когда-либо в жизни у меня от радости спирает в зобу дыхание. Милый Андрей Карлович доволен не меньше меня.

– Поздравляю, поздравляю от души! – Он тоже протягивает мне свой пухлый, толстый «карасик».